Рядом с зоопарком
Шрифт:
— А… — врачу будто сразу стало скучно. — Ничего, — вроде спохватился он, — все равно хорошо, что позвонили.
— Настоящие парни, — сказал Алексей Петрович.
— Тс-с, не разговаривайте, — приказал ему врач, точно не он сам задавал всякие вопросы, без которых спокойненько можно было бы обойтись.
Алексея Петровича устроили на лежаке. «Волга» уехала, и тогда только я перестал всхлипывать.
— А куда ты Карьку дел? — спросил меня Генка.
— А ваши лошади где?
— Отпустили.
Тогда я сказал, что Карьку заперли в пустой
— Будет нечестно, если мы его там оставим, поехали выручать.
— Нет, — сказал Вадик, — мне домой пора.
— А ты, Муха, как?
— Мне все равно, как вы, так и я.
Мне было на самом деле все равно, потому что в тот момент я не помнил про двадцать копеек. Мы оказались у гаража, за дверью которого томился Карька.
— Парни, — сказал Генка, — надо провернуть одну операцию.
— Какую опять операцию? — фыркнул Вадик.
— Вы подождите меня здесь, я мигом… — не дожидаясь нашего согласия, Генка исчез.
Целый час или даже больше мы ждали его, ругая на чем свет стоит.
Наконец мы услышали мерное позвякивание, будто кто камешком в консервной банке брякал, и увидели Генку, который тащил за веревку корову.
Корова как корова: хвост, четыре ноги с копытами, только вместо двух рогов — один, к нему-то и была привязана веревка. Шла корова неохотно, головой мотала.
— Где ты ее взял? — спросил Вадик.
— Да паслась.
— Зачем нам корова? — сказал я.
— Сейчас узнаете. Открывайте.
Вадик поковырял гвоздиком в замке — и дверь гаража открылась. Оттуда вышел Карька, живой и невредимый, только самую малость бензином пахнул. Генка потянул корову в гараж, в освободившееся от Карьки место. Тут мы поняли идею и согласились, что не зря он целый час убил. Однако животное попалось на редкость вредное: уперлось передними копытами в деревянный настил — и ни с места. Сначала мы втроем тянули за веревку, но у Вадика возникло опасение, не обломится ли рог, потом Варламов — за веревку, а мы — сзади. Но легче, наверное, было стронуть с места застрявший в грязи грузовик, чем эту корову. Когда у нас уже не оставалось ни капельки сил, когда мы уже решили плюнуть на Генкину идею как на неосуществимую, Вадик с досады, конечно, хлопнул корову по костлявому боку, а та, словно этого и дожидалась, вошла в гараж, при этом, правда, мотнула хвостом и угодила мокрой кисточкой точно мне в глаз. Вадик и Генка схватились за животы — и ну хохотать. Тоже мне, нашли юмор.
Едва мы успели прикрыть дверь и затащить Карьку за гараж — уже подкатывал колхозный «уазик». Бежать было поздно. Мы стояли, прижавшись к стене, зажимая Карьке ноздри, чтобы случайно не фыркнул, и слышали, как приехавшие ругались: «Лошадь? Да какая же это лошадь?» — «А кто же это, по-твоему?» — «Корова, известное дело!» — «Точно, корова! Розыгрыш! Хорошенькое дело, мать их так! Среди ночи!.. Ну, Баранов, ты у меня ответишь, в райкоме ответишь!» — «Вроде лошадь фыркала. Но раз корова, возьмем корову: наша ведь!» — «Почем знаешь, что наша? Ты что, всех их в лицо помнишь?»
Мы доставили Карьку в конюшню и только после этого пошли домой. Уже светало. Серые стены нашего дома будто перекрасили. Они стали розовыми от мутного, словно плохо выспавшегося, солнца.
Со стороны скамьи, что стояла в кустах акации, слышались треньканье гитары, чей-то смех, хриплый голос Крота.
Прежде чем идти домой, я подождал, пока Вадик поднимется к себе. Через две-три минуты форточка на кухне Ереминых отворилась и оттуда вылетела булка хлеба.
Она попала точно мне в руки.
С хлебом под мышкой я доковылял до двери. Открыла мама. Никто не спал. Ждали меня.
— На кого ты похож? — всплеснула руками мама.
— Мы обзвонили все больницы, — тихо сказал папа.
— Вот хлеб… я потом все объясню, — пробормотал я. И, добравшись до кровати, тут же уснул.
Глава седьмая
Проснулся только к обеду.
Я сидел за столом в своей комнате, перелистывал дневник. Иногда выхватывал страничку, читал. Нравилось. Все как в жизни, только интереснее…
«Мы зашли в темную конюшню, но не успели сделать и нескольких шагов, как зажегся яркий свет. Ощетинились штыки, на кончике каждого — смерть.
— Игра окончена! — услышали мы голос Гнилозуба. — Руки вверх!!!
— Это ошибка! — сказал Геннадий Иванович.
Генерал противно захихикал…»
Надо мной стояла мама — не заметил, как вошла, — очки сползли на кончик носа, она смотрела то в стекла, то поверх них, будто никак не могла меня рассмотреть, будто удивлялась мне, как чуду заморскому.
— Штраф двадцать рублей — раз. — Мамин палец с аккуратным лакированным ноготком щелкнул счетами (счеты всегда у нее под рукой). — Штраф двадцать рублей — два. — Снова косточка скользнула по железной спице. — Папе сообщили на работу, у него неприятности. — Сразу несколько косточек начинают и тут же заканчивают свой бег — три.
С каждым щелчком счет моих провинностей рос. «А если просчитать всю мою жизнь, — подумал я, — сколько будет?»
— А все из-за того, что ты не умеешь друзей выбирать, — подвела всему итог мама. — А может, тебя в секцию записать? Кстати, у меня есть знакомый тренер, хочешь, я ему позвоню?
Мне почему-то расхотелось рассказывать о том, что произошло вчера. Однако я решил для себя: никогда, никогда больше не расстраивать маму и папу.
Целый месяц я вел себя почти идеально. Почти — это потому, что все-таки один раз ходил в Березовку в гости к Алексею Петровичу. Он себя чувствовал неважно, поэтому к нему приехала дочь с Украины. Заходим, а она чемодан распаковывает, корзинку раскладывает. В корзинке яблоки, персики, сливы. Нас сразу усадили за стол угощать, но мы только по одному яблоку съели, больше не стали.