Рыба гниет с головы
Шрифт:
– Почему тайной? – пожал плечами фельдшер. – Просто человек днем работает…
– До десяти вечера? Допустим. А повреждения, о которых вы говорили и которые вы ему обрабатывали, они получены не в полиции?
– Ты теперь всех пациентов проктолога в районной поликлинике запишешь на счет полиции? – агрессивно заметила Антонина.
– Не только проктолога. Но, если учесть, что я сам чуть не пострадал, меня обвинять в пристрастности не очень корректно.
– Да, к сожалению, вы правы, – вдруг ответил фельдшер и полез доставать из кармана брюк старенький дюралевый портсигар.
Этот раритет Антон уже видел. На нем была изображен крейсер «Аврора» в лучах восходящего солнца (надо полагать, солнца свободы), в нижней части шла надпись «Ленинград». В этом портсигаре у фельдшера лежала неизменная «Прима», провонявшая и его пальцы, и одежду. Правда, Антонина относилась к курению в доме спокойно. Сейчас она молча посмотрела на отца и медленно осела на стул.
– Что за случай, что произошло? – стал настаивать Антон, пока Сергей Викентьевич не успел замкнуться в себе.
– Федор – шофер, в дальние рейсы ходит, – затягиваясь сигаретой, заговорил фельдшер. – Месяц назад в Сарапинске возле ресторана расстреляли машину. Кто-то что-то не поделил между собой, теперь у молодежи это просто. Машину, говорят, изрешетили, и одного вроде даже убили. А на следующий день приехали на четырех машинах из «Соснового-2» – это их отдел полиции. Приехали, и давай по окрестным домам квартиры чесать. А Федор как раз с машиной у друга своего, напарника, остановился переночевать. В полицию забрали почти всех молодых мужчин, и Федора с дружком тоже.
– Господи, – простонала Тоня, – и Федьку тоже?
– Несколько дней их всех держали и били. Это он только мне рассказал. И просто били, и током пытали, и бутылку заталкивали в задний проход. Это они так признания выбивали. А на самом деле просто ждали, кто первым сломается и все возьмет на себя. Нашлись трое, кто сломался. А Федор вернулся, помаялся несколько дней и ко мне пришел.
– А он этих парней знает? – оживился Антон. – Тех, кого невинно обвиняют. Хотя какая разница, можно по уголовному делу определить.
– Что определить? – насторожилась Антонина. – Что ты имеешь в виду? Ты что-то решил делать?
– А вы скажите мне, – проигнорировав ее вопрос, спросил Антон, – почему у вас все это терпят, почему никто не жалуется, не ищет защиты?
– Боятся, – очень спокойно ответил Сергей Викентьевич.
– Боятся, – с ожесточением повторил Антон. – Их, как баранов, ведут на убой, а они только кивают. Это до чего же так можно дойти, какой мир построить, если так относиться к произволу? А он ведь является не просто нарушением закона – это тягчайшее преступление со стороны тех самых полицейских. Почему у вас никто до сих пор не оказал сопротивления, пусть даже физически?
– Ты хочешь, чтобы люди подменили собой полицию, прокуратуру, еще кого-то, кто за это деньги получает? Те не работают, а люди, значит, должны сами? Так?
Антон с удивлением смотрел на фельдшера, который наконец проявил какие-то эмоции. Он уж начинал подумывать, что Сергей Викентьевич или до такой степени равнодушный человек, или забитый и запуганный жизнью.
– Неужели это все правда? – с неподдельным ужасом в голосе произнесла Антонина. – Это же не люди, их же… убивать таких надо без жалости.
– Все бы вам убивать! – с горечью в голосе произнес фельдшер. – Только мало кто задумывается о том, что если убить убийцу, то количество убийц не уменьшится.
Антон опешил, услышав такую глубокую мысль. Вот она, мудрость народная, которая, к сожалению, так в недрах народных и осталась. А ведь прав старик, сто раз прав. Ты убьешь убийцу, накажешь его по заслугам, но и сам станешь убийцей. Одного заменяем другим. То же касается и других видов насилия. Прав старик, а что делать? Это ведь другая крайность – это философия непротиводействия злу. А зла в этом городе – море!
– Нет, Сергей Викентьевич, – решительно заявил он, – не могу я с вами согласиться! Где-то вы правы, но где-то и ошибаетесь здорово. Не могу пока возразить, но чувствую совестью, что вы не правы. Сколько человек живет на планете, столько они и создают себе условия жизни по своему усмотрению. И не зло это, а неизбежный процесс.
– Нацисты тоже создавали себе условия жизни по своему усмотрению. Это благо? Неизбежный процесс?
– В какой-то мере. Неизбежный в том смысле, что человечество должно через это пройти, чтобы понять суть и этого зла, опасность этой заразы.
– Вот вы, молодой человек, и согласились с тем, что зло необходимо, что с ним надо мириться, потому что его присутствие неизбежно. А следовательно, бороться с ним бесполезно.
– Черт! – Антон даже захлебнулся от возмущения, но слов для возражения не нашел. – Ну, нельзя же так, как вы, Сергей Викентьевич, все повернули.
– Это не я повернул, это ваша жизнь все повернула, это ваши неизбежные процессы.
Разговор закончился ничем. Антон так и не смог найти доводов, убеждающих, что жизненная позиция должна быть активной, что пассивность – уже зло само по себе, потому что попустительствует ему. Самым разумным доводом с его стороны было бы признание, что он является офицером полиции. Но опять же! Опять же получится, что он, сотрудник Управления собственной безопасности, должен бороться с преступлениями в среде полицейских, а обычный гражданин может занимать пассивную гражданскую позицию. Пустой довод, да и рано еще «светиться» в этом качестве. Можно ненароком спугнуть всю систему, узнай кто его истинное лицо.
Старый фельдшер давно ушел в свою комнату, а Антон возбужденно продолжал расхаживать по кухне и злиться, что по молодости лет не нашел нужных слов, не справился с эмоциями. Антонина убрала и перемыла посуду, а теперь стояла, вытирая руки чистым полотенцем, и со странным выражением лица наблюдала за Антоном.
– Странный ты парень, – наконец сказала она, отложив полотенце. – И говоришь чудно, и… вообще.
– А что значит «и вообще»? – поинтересовался Антон.
– То и значит. Говоришь чудно, ведешь себя чудно. Ты как не от мира сего. Ну чего тебе тут надо? Ну, вырвался ты от полицейских, ну, нехорошие они. Так чего ты тут торчишь-то? Давно бы дернул в свой Екатеринбург и забыл бы обо всем, что тут было. Вот и думай, глядя на тебя, то ли ты чудной, то ли врешь. Говоришь складно, отца моего вон умудрился смутить. Я его всю жизнь переспорить не могу, а ты за один день развязал ему язык и оправдываться заставил.