Рыба. История одной миграции
Шрифт:
Светка тут же выскочила к столу: глаза припухшие, взгляд настороженный. Стесняясь, вдруг подошла ко мне, обняла и прошептала:
– Мама, прости.
– Вы меня простите. Я уезжаю в Карманово, свекровь сказала, что на льнокомбинате нужны руки.
Меня особо не отговаривали. Посидели. Выпили по рюмочке “Изабеллы”, съели салат с колбасой и те самые рыбные котлеты. Света, лиса, их похвалила.
На следующий день Валерка с Петровичем загрузили машину, мои пожитки легко уместились в багажник. Взяла еще кое-какие продукты – на первое время. Основные вещи: посуда, старая одежда, зимнее пальто и книги – были в Карманове. Свекровь
Я нырнула с закрытыми глазами в мутную суводь и плыла ко дну в поисках спасительной, укромной ямки.
Двадцать пятого мая я переехала в Карманово. Валерка с Петровичем пригнали трактор, вспахали огород и картофельные грядки, посадили мне двенадцать борозд картошки. На огороде я ткнула в землю лук, чеснок, посолила землю морковкиным семенем, укропом и петрушкой, свеклой, кабачками. Затевать теплицу с огурцами-помидорами наотрез отказалась, решила: понравится возиться в земле – заведу на следующий год.
Вечером нас позвала в гости тетя Лейда – ее дом стоял недалеко от моего. Других домов в деревне не было, Карманово правильней было бы называть хутором. Здесь, в самой глуши Фировского района, в лесах, вдали от основной трассы Фирово – Волочек, притаились по углам несколько деревенек – остатки эстонской Нурмекундии.
Мужчины после работы выпили водки, мы – трое женщин: тетя Лейда,
Неля, ее дочь, приехавшая навестить мать на выходные, и я, – пили чай с творожным печеньем. Неля окончила Калининский университет и работала в двадцати пяти километрах в большом селе Есеновичи завучем в школе. Она и рассказала мне местную историю.
Царь Александр I, вернувшись из Парижа после войны с Наполеоном, решил даровать крестьянам свободу. Он ее и даровал, но только в прибалтийских губерниях, в России это случилось много позже.
Крестьяне получили небольшие наделы земли, передаваемой по наследству старшим в роду. В результате, в 80-х годах ХIХ века в
Лифляндии и Эстляндии, как произносила названия губерний Неля, образовалось много безземельных бедняков, средние и младшие в роду претендовать на землю отца не имели права. Началось массовое переселение.
Снимались семьями, гнали скот, везли нехитрые пожитки в телегах, запряженных волами. Ехали под защиту сильного русского царя. Лишь немногие, вызывая насмешки соплеменников, грузились в трюмы пароходов и отплывали в Северную Америку, в Канаду и Австралию.
Много позднее стало понятно, что именно они-то и выиграли. Тогда переезд на другую сторону света казался глупостью, русская империя стояла незыблемо, была богата бесценными пустошами, к ним-то и стремились тысячи бедняков, жаждавших завести свое хозяйство, селившихся кучно, группами, что, понятно, помогало выживать.
Эстонцы ехали в теплые края, на берег Черного моря, или в Сибирь, на
Алтай, где, говорили, от одного запаха трав проходят все болезни.
Часть добралась до Пицунды – маленького абхазского поселения на берегу древней Колхиды. Поставили палатки, стали присматриваться к земле. Она пахла полынью и полусгнившими цитрусовыми. Люди объедались хурмой, мандаринами и свежим инжиром, сладкий сок привлекал полчища мух, их отгоняли ветками мимозы. Вечерами налетали беспощадные комары, земли чуть дальше от пляжей были полны застоявшейся, ржавой воды. Началась неизвестная северным
Тверскую область: лесозаготовительная контора Брандта – дочернее предприятие миллионеров Рябушинских – предоставляла желающим неудобья, давая беспроцентный кредит. Здесь, в привычном северном ландшафте, в началах Валдайского водораздела, в лесах, полных грибов, дикого зверья и немалярийных комаров, на жирных суглинках, которые предстояло отвоевать у векового леса, и поселились окончательно. Пали на землю среди трех русских деревень: Кузлова,
Скоморохова и Конакова, через них проходила дорога, связывающая лесную свободу с уездным базаром.
Эстонцы оседали на хуторах, выжигали лес и выкорчевывали пни, в первый год ставили низкие, но крепкие сараи для скотины, зимовали в них вместе с животными, согревая друг друга дорого доставшимся теплом. К началу ХХ века край Нурмекундэ, что означало “союз хуторов”, или по-русски Нурмекундия окреп и почти поголовно научился говорить на местном наречии, сохраняя, понятно, свой протяжный язык и привычки.
Вместе со скотом отдышался и зажил народ. Почта сообщала, что на
Алтае и в Сибири, в Поволжье и в Пицунде, и даже в далекой Австралии белобрысые и трудолюбивые эстонские крестьяне прижились, даже начали жениться на местных. Любви, как известно, не прикажешь и селекцию, как в коровнике, не наведешь. В Нурмекундии зазвучали два оркестра – народных инструментов и духовой. Тромбоны, кларнеты, трубы, контрабасы, виолончели и скрипки через Петербург выписывали из
Европы, мандолины и балалайки поставляла тверская ярмарка – нурмекундцы играли на праздниках и свадьбах, не презирая, впрочем, а перенимая местные мелодии гармошек, предпочитая их простое звучанье более голосистым и нарядным немецким аккордеонам. Эстонцы покупали и новомодный сельхозинвентарь – сеялки, веялки, паровые молотилки, даже первые трактора в Тверской губернии появились здесь, в Нурмекундии.
И тут грянула революция, а вслед за ней – коллективизация. Хутора отменили. Не желающих мириться с новой жизнью, как, впрочем, и согласных идти в колхоз, прочесали гребенкой ОГПУ – НКВД. Оставшиеся запели революционные гимны, создали эстонскую комсомолию, начали печатать газету “Голос Нурмекундии”. Как и все колхозники страны
Советов, лишенные паспортов, они, вернувшись в новый крепостной строй, перевыполняли план за трудодни, уходили на войну и, если возвращались назад, ложились в землю на своем погосте, обнесенном старой кованой оградой с равноконечным протестантским крестом над воротами.
Паспорта тут выдали лишь в 1980 году. Но и до этого года многие, не разучившись петь подпольно лютеранские псалмы, умудрились просочиться назад в советскую Эстонию. Мужчины, отслужив в армии, фрахтовались в торговый флот, получали паспорт рыбака, что в корне меняло их статус, и оседали на родине предков, куда немедленно выписывали всю семью. В начале же перестройки повалили всем миром – начался массовый исход. Кого-то приютили дальние родственники – не зря, выходит, сто с лишним лет им писали письма, кого-то сумели пристроить те, кто приехал раньше. Словом, к концу 1980-х от еще недавно живого края остались пустые поля и редкие, зарастающие мхом нижние венцы изб – остальное тут же растащила рачительная и стремительно нищающая русская округа.