Рыба. История одной миграции
Шрифт:
Жереховые котлы, которые показывал мне зачарованный рекой Павлик, очень красивы.
Но жерех танцует только в редкое, отведенное ему для этого природой время. Большую часть года вода не делится с воздухом своими тайнами, надежно отделяет один мир от другого, что творится там, в глубинах, знают только рыбаки. В верхних слоях заснувшей суводи стоят крупные судаки и окуни. Они и зимой гуляют по реке, совершают стремительные набеги, как некогда немирные татары и калмыки, пожирают без разбору все, что могут достать, и, возвращаясь в становище, дремлют в глубинах, под водоворотами, что охраняют их покой надежней, чем многослойный бетон бомбоубежища. Если полои – места нерестилищ и своего рода роддома, то суводи на реках – рыбохранилища, зимовья, хотя многопудовые сомы любят лежать в них и в летний зной. Лунными ночами сомы всплывают на поверхность – слизь на спинах блестит в серебряном свете, вода, вытолкнув из своих недр такую громадину, издает звук, похожий на вздох сожаления. Рыбина ненадолго замирает на самом верху, неподвижно паря над бездной, затем – хлопок плоского хвоста, и только круги расходятся по воде. Я подглядела эту картину, когда мы ездили с Павликом просматривать сети. Сын заглушил мотор, и мы утонули в предрассветном тумане, заткавшем пространство. На берегу, прямо напротив нашей лодки, из прибрежных кустов выплыла бородатая рожа – двугорбый верблюд, ушедший с ближней казахской фермы, объедал влажные листки ивы. Он замер и смотрел на расходящиеся круги круглыми большими глазами с тем же восторгом, что и я, ничего подобного не видавшая.
Когда мне удавалось выбраться к рыбакам на выходные, я и сама предпочитала спать поменьше, ездила с ними, помогала проверять сети, научилась ставить переметы и с жадностью дышала воздухом, пропитанным испарениями пресной воды. Мне, рожденной в Таджикистане, это водное изобилие казалось настоящим раем.
Редкие выходные на реке были праздником, я бралась за любую работу – убирала по ночам в Доме культуры, торговала в палатке, ходила по домам продавать рыбу, которую ловила семейная артель. Беженцев в тот год в Харабали оказалось семей тридцать-сорок, работы не хватало, а новые семьи все прибывали.
“Понаехали!” – эту фразу нам приходилось слышать постоянно. Местные приняли нас в штыки; если бы не афганские связи дяди Степы, нам было бы тяжелее. Харабалинские русские оказались другими – никогда не варили суп и кутью на поминках, говорили “морква”, “летось” (в прошлом году), “картоха”, даже воспитатели в детском саду так говорили.
Ни в Пенджикенте, ни в Душанбе я в церковь не ходила, зато тетя Катя на старости лет стала набожной, наверное, в пику своему коммунистическому прошлому. Дед ее был священником, расстрелянным где-то в двадцатые, мать всю жизнь соблюдала церковные обычаи, и вступившая по молодости в партию тетя Катя, оказалось, многое помнила. Теперь она принялась поучать местных, комсомольская закваска не пропала даром. На Пасху тут было принято поминать усопших на кладбище, тогда как по священным книгам и законам поминальный день – девятый после Христова Воскресения, Радуница. К тете Кате, естественно, отнеслись с подозрением. Священник отец
Андрей ее поддержал, на каждый праздник он вывешивал большие простыни с описанием, что этот день означает, но его пояснений никто не читал, жили по привычке.
Поражало, конечно, пьянство. Так пить, как пил Геннадий, уйдя с мясокомбината, мало кто в Душанбе себе позволял. Беспробудное пьянство считалось у нас позором. Здесь это было в порядке вещей.
Странно, но беженцам даже завидовали, обвиняли в том, что хватаемся за любую работу, занимаем рабочие места. Я всегда отвечала: “Кто вас неволит, мойте полы по ночам, сидите в ларьке за три копейки”. Кто меня слушал? Принцип: “Господи, умори корову соседа, а потом пусть и моя падет” – вот что мне здесь не нравилось. Конечно, так думали не все, но зависть сильно мешала.
Переселенцы работали, как пчелки, пили мало. Геннадий, кажется, что-то понял – с утра до ночи коптил рыбу, собирал дрова, а что мало и односложно со мной разговаривал, так я к этому уже привыкла. Мы понимали – надо закрепиться, показать себя. Через десять лет к нам бы привыкли, но эти десять лет надо было выстоять.
Статус вынужденных переселенцев мы получили сразу же, как оформили гражданство, то есть через три месяца после подачи документов, – тут нами командовал наш полковник дядя Степа. В администрации к его боевому прошлому отнеслись с уважением. Вообще их жизнь с тетей
Катей наладилась раньше всех – они жили очень скромно, но достойно.
Стабильно, хоть и с задержкой, но получали зарплату из бюджета. И еще им и дяде Косте платили пенсию. Постепенно я перешла на реализацию рыбы, стояла на станции, торговала перед проходящими поездами – та еще работа, а по ночам мыла полы. Так продолжалось почти год, дядя Костя стал ловить больше, взял в артель вместо ушедшего Павлика еще двух ребят из Казахстана. Кроме копчения, мы занялись еще и вяленьем – работы заметно прибавилось, зато готовую рыбу стали продавать оптом перекупщикам.
В сентябре Павлик пошел в школу, в девятый класс. Учился он всегда хорошо, а здесь, зарабатывая авторитет, из кожи вон лез – троек и двоек у него не было. Весна и лето на реке закалили моего младшего, но работать всю жизнь рыбаком он не хотел. Выход был один – хорошо учиться и поступать в институт. Валерка, наоборот, последний класс не закончил – он души в своих машинах не чаял, уверен был, что это на всю жизнь. В осенний призыв мы проводили его в армию. Его загнали в Чечню, на войну, откуда он раз в два месяца присылал нам коротенькие письма. Валерка стал водителем бронетранспортера, я, глупая, немного успокоилась, думала, броня его защитит. Позже, когда он пришел, рассказывал, что горят эти машины, как свечки, но его за всю службу, слава богу, даже не задело. Он вообще у меня везунчик.
Мы с Геннадием работали, Павлик нам по мере сил помогал. Жили, точнее, вживались в астраханскую степь, как многие, многие другие.
Со временем я поняла: мелкие работы – ларек, мытье полов – не спасение, работая так, медленно погружаешься в пучину нужды. Вроде жили мы, как все кругом, но хуже. Контейнеры наши ушли в Волочек, там их приняла мать Геннадия и свалила все барахло на даче, ехать за ними пока не было ни сил, ни денег. Расставаться со своими и катиться дальше? Вроде бы мы были при деле, но деньги куда-то исчезали, хотя я всячески старалась откладывать: старенький холодильник и телевизор – вот и все наши приобретения.
Геннадий держался, не пил, но по-прежнему был замкнут. Спал в своей комнатушке на топчане, много молился. Ходил в церковь, подолгу беседовал с отцом Андреем. Начался новый этап. Стоило мне напомнить о его прежних высказываниях, как он поднимал на меня тяжелый взгляд и смотрел так, что мне становилось по-настоящему страшно. В местной больнице все сестринские ставки были заняты, идти санитаркой означало работать бесплатно, зарплаты хватило бы на четыре-пять дней, приходилось коптить рыбу и ужиматься. В тот год мы ели рыбу, хлеб и картошку.
Те из наших, кто поставил на дармовую квартиру и за жилье продался в долговую кабалу – пошел в доярки, механизаторы, в слесаря, – проиграли. Выиграли те, кто, по крохам собирая, открыли свое маленькое дело либо добились хорошо оплачиваемой работы. Задержись мы в Харабали больше года, так устроился бы мой Валерка. Володя сейчас хозяин станции техобслуживания – маленькой, но она кормит. Он давно отделился от хозяина, вовремя взял ссуду и уже достроил собственный дом. Нашел себе веселую казашку Зулю, стройную молодую девчонку-сироту, сумевшую, однако, выучиться на бухгалтера в местном техникуме. У Зули полный рот золотых зубов, двое замечательных мальчишек, и живут они с Вовкой душа в душу. Нам, пришлым, слоняющимся из страны в страну, не привыкать жениться не на русских, у наших ценится, в первую очередь, преданность и легкий характер, а что дети получаются полукровками, так даже лучше: чем больше намешается кровей, тем они умнее и жизнеспособнее. Кооператив у дяди