Рыцарь Христа

Стампас Октавиан

— Куда?

— Не знаю. Они сказали, что хотят устроить ей настоящие похороны. Что это может означать, я понятия не имею, но думаю, нечто в духе Генриха. Они хотели забрать, но я с величайшим трудом смог воспротивиться этому, сказав, что они могут убить меня, но я обязан довершить свой обряд.

— И сколько они обещали ждать?

— Нисколько. Они ушли, сказав, что немедленно явятся сюда вместе с Генрихом. Поэтому вы сейчас хватайте свой меч, угрожайте мне, ударьте меня, да посильнее, чтоб я упал, и после этого берите Адельгейду и исчезайте. Да поможет вам Бог!

У меня не было времени осмысливать, хорошо ли я поступаю, размахивая мечом в доме молитвы и ударяя священника. Я сделал так, как мне сказал отец Лоренц. Конечно, едва ли Архангел Гавриил бил врагов-язычников кулаками,

он просто взял девушку и унес ее на небо. Но если бы отец Лоренц стал объяснять императору Генриху IV, что императрицу Адельгейду унес светлый юноша Гавриил Архангел, вряд ли бы Генрих поверил ему, и неизвестно, что сталось бы тогда с Лоренцом. Поэтому я весьма сильно и так, чтобы остались следы побоев, ударил священника в лицо, он повалился на пол, а я, размахивая Канорусом дабы отпугнуть остальных присутствующих, подбежал к гробу, вытащил из него холодное и неживое, удивительно легкое тело Евпраксии, и кинулся бежать с ним вон из часовни. Никто не преградил мне путь, хотя теперь я был с ношей и почти не мог размахивать мечом. Я никого не видел, но мне сдается, в ушах у меня звучало хлопанье крыльев, и я уверен, что Архангел, спасший девушку-христианку от гонителей, выполнявших приказ Веспасиана, витал надо мной в те мгновенья. Не помню, каким образом удалось мне взобраться в седло, не выпуская из рук тело Евпраксии. Кажется, кто-то помог мне в темноте. Мне казалось, что Генрих со своей бесовской сворой вот-вот нагрянет, а ведь я даже не имел права погибнуть за Евпраксию, иначе тело ее было бы предано поруганию, а может быть, даже отвезено на Броккум и сброшено в страшный черный колодец.

Я поскакал в сторону храма Святого Зенона и вскоре увидел летящих навстречу мне моих друзей, рыцарей той женщины, которую я прижимал к своей груди. Торопливо и сбивчиво поведав им обо всех последних событиях, я сказал, что любое промедление может стоить нам жизни, а умирать нам нельзя, ибо мы еще не спасли императрицу и не отняли Иерусалим у магометан. Вместе с оруженосцами мы составляли отряд из десяти человек, но при Генрихе мог оказаться отряд раза в два больше. Лишь немного нам все же пришлось задержаться. Мудрый Люксембург предложил сделать великолепную перевязь из плащей, с помощью которой Евпраксию привязали к моей спине так, чтобы ее не трясло, и чтобы я мог надежнее управлять конем.

И вот мы устремились в сторону Мантуи. Трудно передать состояние, в котором я тогда находился. Да, я был весь охвачен мыслями о происходящих событиях, горевал о погибшем Иоганне, боялся, что за нами мчится погоня. Но больше всего, и чем дальше от Вероны, тем тревожнее, я волновался о том, почему так холодно тело Евпраксии. Неподвижность и холод, сковывающие мою возлюбленную, внушали мне невыносимый страх. Отец Лоренц успел сказать мне, что она должна проснуться к рассвету, но впечатления гроба, мертвенной бледности и неподвижности угнетали меня. Добравшись до Мантуи, мы тотчас же отправились во дворец Матильды Тосканской, где нас дожидался с нетерпением Конрад. Тело Евпраксии отвязали от меня и уложили в постель. Императрица выглядела мертвой, и ничто не намекало на то, что это всего лишь глубокий сон. Черты бледного лица обострились, губы посинели, лоб был холоден, как лед. Жутко было смотреть на это царственно-красивое мертвое лицо, и впервые в душу ко мне закралось подозрение.

Посоветовавшись с Конрадом, мы все единодушно решили, что оставаться в Мантуе тоже не безопасно, в любой момент сюда может нагрянуть отряд императора, если не сам Генрих. Надо было ехать в Каноссу, путь туда лежал не близкий, более шестидесяти миль. Лишь немного передохнув, мы отправились. На сей раз Евпраксия путешествовала с большими удобствами — ее уложили в двухосный дорожный экипаж, запряженный парой лошадей, на дне повозки было устроено отличное, мягкое ложе. Отдав Гипериона вознице, я сам сел на козлы. Вскоре мы достигли берегов самой крупной реки Италии. Широкий, почти как Дунай около Зегенгейма, Пад, который древние лигурийцы именовали бездонным, сонно нес свои прохладные воды в Адриатику.

Переправившись через Пад, поехали дальше. Мне казалось, что пути не будет конца, но вот уже стало светать, а когда солнце встало

из-за горизонта слева, вдалеке показались величественные очертания Каноссы, неприступного замка Матильды. Вскоре можно было уже различить зубцы на стенах и башнях, флаги на высоких остроконечных шпилях, силуэт собора, ряды надежных укреплений, трижды обвивающих крутую и высокую гору, подобно змее свернувшейся спиралью вокруг кочки. У подножия горы находился вход в туннель. Этот туннель прогрызал гору снизу до середины и выходил наружу возле второго ряда оборонительных укреплений. Отряд стражи занял боевую позицию у входа в туннель, как только мы подъехали. Я сказал, что в гости к Матильде пожаловала императрица Адельгейда, и сам в сопровождении троих стражников отправился наверх в замок. Покуда мы поднялись, покуда меня приняла Матильда, покуда мы с ее доверенным лицом спустились вниз, прошло не менее полутора часов, и уже совсем рассвело, солнце поднялось над горизонтом на порядочную высоту.

Уже давно наступило утро, Христофор, а Евпраксия по-прежнему оставалась мертвой, и все больше нарастающее подозрение разрывало мне душу. Бездыханное тело уложили в постель в одном из залов замка, где весело плясало пламя камина. Роскошная мебель, ковры, сундуки и подсвечники свидетельствовали о богатстве хозяйки Каноссы, сделавшей свое имение недосягаемым для охотников гнездом горной орлицы. На спинке кровати, в которую уложили Евпраксию, я сразу заметил изображение смерти, и это испугало меня, как недоброе предзнаменование, но затем я увидел рядом со скелетиной лису, разглядел другие фигуры, вырезанные весьма искусным мастером по поверхности дуба, которую затем хорошенько проморили. Все фигуры изображали собой персонажи басен, многие из которых мне были знакомы. Безносая была персонажем басни «Лиса и смерть», в которой, как известно, хитрая лисица обманывает саму смерть, и я стал молиться о том, чтобы лиса, а не жуткий остов с черными провалами глаз, стала предзнаменованием. «Будь лисой, любовь моя, Евпраксия, — мысленно шептал я, — уйди от смерти!» Но время шло, день уже давно вступил в свои права, а тело прекраснейшей из женщин оставалось бездыханным. Я заглядывал в лица окружающих меня людей и видел в них точно такое же осознание беды, какое нарастало во мне.

Одно только было непонятно. Если отец Лоренц нарочно все подстроил, чтобы отравить Евпраксию, зачем ему понадобилось отдавать нам ее тело? Какой-то сложнейший политический ход Генриха, который трудно пока вычислить и проследить? Все может быть. Генрих так коварен. Трудно даже вообразить, что он мог замыслить в своем стремлении стать поистине императором Римской империи от Лузитании до Вавилона.

А может быть, Лоренц просто что-то перепутал при составлении настойки и, не желая того, погубил Евпраксию? Единственный, кто выигрывал в таком случае, так это душа Лоренца, которой все же полегче будет отвечать во время Страшного суда перед Господом.

Никто не уходил из зала с камином. Слуги подавали еду, но лишь обжора Дигмар притронулся к ней. Остальные согласились лишь подкрепить свои силы вином. Я тоже выпил один бокал, но мне не стало легче. Напротив, в душе так щемило, что слезы подступали к глазам.

Первой, кто решилась признаться в очевидном, оказалась Матильда. Она подошла к телу Евпраксии, долго ощупывала его, приникала ухом к груди и слушала, затем твердо произнесла:

— Нет, она мертва. И она уже никогда не проснется.

— Пожалуй, что так и есть, Лунелинк, — обнял меня Эрих.

Он сказал это таким голосом, что я вдруг окончательно понял, что она действительно мертва и никогда не проснется. Я не мог больше сдерживаться. Слезы потоками выплеснулись из моих глаз. Я знал, что сейчас выхвачу Канорус и брошусь на него грудью, но прежде, чем сделать это, я упал на бездыханное тело моей Евпраксии и прижался губами к ее холодным губам в последнем поцелуе. Оторвавшись от мертвенных губ, я прижался ухом к груди возлюбленной в последней горячей надежде услышать дыхание. Я так сильно этого захотел, что мне показалось, я сейчас исторгну молнию из своего сердца. И в следующий миг я услышал тихий вздох. Затем последовал второй, за ним — третий. Грудь Евпраксии все смелее вбирала в себя воздух и выпускала его.