Рыцарь Христа
Шрифт:
— Зима была очень холодная, падал снег, дули сильные ветры, вьюга завывала под окнами, и, может быть, от того наше счастье казалось нам более ощутимым. Мы учились играть на самых разных музыкальных инструментах, продолжили наши занятия индийскими табулами, мы много читали, поскольку у Матильды в замке была огромная библиотека. Панигирист Матильды, по имени Доницо, давал мне уроки стихосложения, и я очень увлекся сочинением акростихов, хотя, быть может, не очень-то и преуспел в этом деле и по сравнению с Доницо или, к примеру, с вами, Гийом, остаюсь профаном.
— Вы сочиняли акростихи, посвященные вашей возлюбленной?
— В основном, конечно, ей.
— И чем же она вознаградила вас?
— Чем? Своей любовью.
— Она все-таки стала принадлежать вам? Когда же это случилось? В один из холодных зимних вечеров, когда за окнами мела метель и выла вьюга? О, я воображаю себе все волшебство этого сладостного момента!
— Нет, — покачал я головой, — это произошло уже весной, когда природа вспыхнула яркой свежестью своего обновления, с гор хлынули потоки, а из-за Альп пришло известие, что огромная армия императора движется из Германии в Италию. Близилась война. В начале апреля войска Генриха вошли в Верону, следовало ожидать, что они тронутся дальше — на Мантую, через Пад, в сторону Каноссы. С каждым днем природа расцветала все ярче и радостнее, а ожидание войны становилось все тревожнее и явственнее. В июле армия императора, наконец, покинула Верону и устремилась к Мантуе. Я не мог сидеть в Каноссе, чувствуя, что обязан быть среди тех, кто был так добр со мной в Мантуе и кто теперь вынужден сдерживать натиск врага. Перед самым отъездом между мной и Евпраксией состоялось главное объяснение. Она призналась, что не считает себя более супругой Генриха, что любит меня и хотела бы быть моей женой. Тут мы, не в силах больше сдерживать своих чувств и желаний, бросились друг другу в объятья. Она ужасно страдала, раскаиваясь в своем грехе, но я как мог утешал ее, говоря, что даже если она и была повенчана с Генрихом, Бог давно уже расторгнул на небесах этот брак после всех гнусностей, которые император позволял себе. Она все же сомневалась, что грех наш не так страшен, как я уверял ее, и в этих сомнениях я оставил мою возлюбленную, которую отныне считал своею тайной женою, и отправился в Мантую.
— И вы постоянно находились в осажденном городе? Ведь, если я не ошибаюсь, Генрих осаждал Мантую года два. Неужели Евпраксия столько времени ждала вас в Каноссе?
— Ну, во-первых, Мантуя пала не через два года, а уже к весне следующего, девяносто первого года. Увы, сколь не считалась она неприступной, а умелая осада принесла свои плоды.
Стихоплет рассмеялся:
— Крепости — как женщины.
— Возможно, — согласился я. — Но нам тогда было не до смеха. Я еле успел ноги унести из Мантуи и с небольшим отрядом перебрался в крепость Минервия. Через несколько дней войско Генриха пришло и туда. Падение Минервии оказалось гораздо более стремительным и ужасным, покинув пылающую крепость во главе отряда из тридцати человек, я вынужден был сразиться в поле против отряда из ста человек; это было тяжелое сражение, я потерял двоих близких друзей, с которыми долгое время не расставался — Маттиаса и Адальберта. Одному копье врага угодило как раз в ту точку, куда Ахиллес поразил Гектора, а. легкий Адальберт был вышиблен из седла и затоптан насмерть копытами. Бедняга, он всю жизнь сомневался в существовании души, и когда я с ним, бывало, спорил, то частенько, серчая на него, думал: «Может быть, у тебя нет ее, вот ты и сомневаешься!» Хотя, у него была одна из самых чистых душ, какие только я встречал в своей жизни. Нам удалось-таки справиться с отрядом, втрое превышавшим нас по своей численности. Лесная поляна, ставшая свидетельницей этой битвы, была усеяна трупами. Нас осталось одиннадцать человек, включая оруженосцев. В том сражении я схватился один на один с неким Фридрихом Левенгрубе. У меня с ним были старые счеты, которые пора было свести. Он неплохо защищался, но нападать я ему не давал и, в конце-концов, обрушил ему на голову удар такой силы, что мой Канорус издал громкий стон, а шишак Левенгрубе раскололся, как ореховая скорлупа, а вместе с ним и его череп. Когда все окончилось, я кинулся к Адальберту, распростертому на траве. Он был еще жив, но уже агонизировал. «Мне кажется, она все-таки есть», — сказал он мне и испустил дух. Да-да, именно испустил дух, потому что я увидел его дух. Это длилось всего мгновенье, но я различил некие человекоподобные очертания, взлетевшие в небо. После трудной и кровавой битвы состояние мое было перевозбуждено, и именно этим я объясняю, что мог увидеть душу Адальберта Ленца, взмывшую в небеса. Много мне доводилось видеть смертей, самых разных смертей, на моих глазах умирали праведники и грешники, храбрецы и трусы, малодушные и великодушные, но я ни разу больше не видел души, исходящей из тела.
— Вы говорите, ваш друг всегда сомневался в существовании души? — перебил меня жонглер Гийом. — А ведь я помню, как в тот вечер в Кельне мы тоже спорили с ним о душе. Он, кажется, был такой сухощавый, жилистый? Да-да, он тогда спросил меня, видел ли я когда-нибудь сумасшедших, и тотчас же задал вопрос, как я считаю, где у сумасшедших душа. Он еще так быстро напился тогда и упал под стол, и все ужасно смеялись над ним. Вы знаете, граф, мне кажется, вы оттого увидели его душу, что она хотела показать вам, что она есть и восходит на небеса, к небесному престолу Вседержителя. А ведь это отличный сюжет для маленькой баллады. Ну, что же было дальше? Вы встретились с Евпраксией?
— Да, — ответил я, чувствуя, как душа моя озаряется вспышкой воспоминания о той долгожданной встрече. — Весь север Италии был охвачен войной, войска императора, карая непокорных подданных, захватывали один город за другим, антипапа Климент занял Рим, и папа Урбан вынужден был бежать на юг Италии, во владения норманнов. В Каноссе приготовились к обороне, старательно запасались провиантом, а мы с Евпраксией ни о чем ином не могли думать, кроме как о том, чтобы поскорее уединиться и подольше пробыть друг с другом вдвоем. Нам никто не был нужен, как некогда очень нужны были окружающие, дабы отвлекаться от мыслей о грехе. Последовавшие осень и зима были наполнены любовью, страданиями, тревогами. Любовь, озарявшая нашу жизнь, приносила как небывалое наслаждение, так и душевные муки, поскольку после первой же исповеди нам запрещено было причащаться Святых Тайн. Я переживал из-за этого, но не так сильно, как Евпраксия, которая время от времени порывалась оставить Каноссу, ехать к Генриху, пасть пред ним и стерпеть все муки и казни, которые он ей назначит, ибо, как она твердила в подобные минуты, это ее крест и судьба, от которых нельзя спастись, не погубив душу. Я уверял ее в противоположном, говоря, что если она отправится к Генриху, то рискует подвергнуть себя самым гнусным надругательствам и быть использованной в черных мессах, и коль уж она хочет пойти на это добровольно, то разве ж это не страшный грех? Сей довод убеждал ее, какое-то время она забывалась и могла быть счастлива беззаботно, как только может беззаботно отдаваться счастью молодая женщина в возрасте двадцати лет. Но то ли так сильны догматы православной русской веры, то ли сама Евпраксия настолько склонна к постоянному стремлению к чистоте и помыслам о спасении души, однако, она не могла жить спокойно и забыть о том, что повенчана с Генрихом и пред лицом церкви остается его супругой. Всюду мерещились ей знаки, говорившие ей о том, что она грешна, что живя со мной, она блудодействует. Мы любили друг друга самозабвенно, каждый уголок ее души и тела представлял для меня сокровищницу, из которой можно было черпать бесконечные наслаждения, и думаю, она относилась ко мне примерно так же. Когда она смотрела мне в глаза любящим взором, мне становилось так блаженно, что я чувствовал, как тело мое тает, подобно воску, и уже можно не жить дальше а умереть тотчас же. Казалось, более райской минуты не будет в жизни, но такими минутами бывали наполнены все дни нашей жизни в Каноссе. Жизни в ожидании смерти.
Я замолчал, не в силах больше говорить, поскольку воспоминания затопили мою душу таким горячим потоком, что я находился на грани экстаза. Мой собеседник понял, что со мною происходит, и молча, терпеливо дожидался, когда я смогу продолжить свой рассказ. Не знаю, сколько прошло времени. Предо мною мелькали милые тени прошлого, нежные поцелуи моей возлюбленной, как легкие птички, перелетали с места на место, глубина ее глаз, глубина всей ее сущности поглатывала меня, во мне явственно проснулось то желание, которое преследовало меня постоянно, когда мы были вместе — желание хоть как-то зайти за грань доступной нам близости, залезть внутрь моей возлюбленной, поцеловать всю ее изнутри — сердце, так ласково стучащее, легкие, так страстно и нежно дышащие, все ее внутренние органы, обеспечивающие жизнедеятельность любимого организма. Однажды Евпраксия призналась мне, что и у нее часто возникает такое же желание. Тотчас она испуганно сказала, что это, должно быть, страшный грех, я возразил ей словами Еврипида: «Все, что естественно, не безобразно и не греховно». С этим она не могла согласиться, утверждая, что дьявол обычно является людям под видом проявления натуры, и нужно различать, где это проявление божественной природы, а где — дьявольской. «Наша любовь — от Бога, — сказал я тогда, — и в этом у меня нет ни малейшего сомнения. Я полюбил тебя с первого взгляда, когда увидел на берегу Рейна в то утро перед свадьбой, а может быть, еще раньше. Может быть, я любил тебя с той самой минуты, как Бог создал Адама и Еву». Она рассмеялась, потом задумалась, и сказала, что наверное тоже любила меня начиная с той самой минуты. «Кто же тогда Генрих? — спросила она. — Неужели змей-искуситель? В таком случае, почему мы не потеряли рай, а обрели его здесь, под крылышком у нашей милой Матильды?» Как же волшебно она при этом смотрела на меня, и как жадно я набросился…
Внутри у меня родился невыносимый стон, еще немного, и я потерял бы сознание от остроты воспоминания и неодолимого желания немедленно видеть, обнимать, прижимать к себе и любить мою Евпраксию. Не представляю, как я смог бы рассказывать дальше. Мне нужно было или мертвецки напиться или идти в сражение.
В эту минуту в дверях комнатки появилось взволнованное лицо Аттилы, которое оповестило:
— Господа дорогие! Не знаю, с чего начать. Вот незадача!
— Начни с чего-нибудь, Аттила, да поскорее! Что там еще произошло? — вскочил я на ноги, чувствуя беду, а вместе с ней облегчение — что бы ни было, любая беда обещала освободить меня из плена невыносимых и сладостных воспоминаний.
— Во-первых, — ответил Аттила, — начинается буря. А во-вторых, на корабле бунт. Какие-то люди хотят захватить его и плыть совершенно в ином направлении.
— Что??? — в один голос вскрикнули я и мой собеседник.
Выхватив из ножен Канорус, я выбежал и тотчас же увидел дерущихся: людей.
Глава II. БИТВУ НА КОРАБЛЕ ВЕНЧАЕТ СТРАШНАЯ БУРЯ
Ужас положения заключался в том, прежде всего, что непонятно было, кто с кем и за что сражается. Немного легче стало, когда какой-то дюжий молодец с черною бородой и довольно злобным выражением лица весьма недружелюбно набросился прямо на меня, желая, как видно, пресечь мою молодую жизнь и заставить меня расстаться с миром на полпути к дому и Евпраксии. К этому заключению я пришел, отразив подряд несколько тяжких ударов, которые он взялся наносить по мне, целя разрубить мне голову. Отразив его удары, я и сам тогда уж бросился в атаку, используя покамест лишь некоторые из приемов, которым я обучился за годы своих странствий по свету. Таким образом, пуская в ход не сразу все свои навыки, ты получаешь представление о том, с какого сорта противником имеешь дело, ибо, как показывает опыт, чаще всего люди, объединенные каким-то одним знаменем или устремлением, волей-неволей перенимают друг у друга умение биться и заряжаются неким единым уровнем боевого мастерства. В данном случае уровень оказался весьма средним, ибо стоило мне применить всего лишь пару или тройку особых приемов, как лезвие Каноруса почти неожиданно для меня погрузилось в человеческую плоть, затрещали кости, и мой противник с обиженным воем рухнул, истекая фонтанами крови.
Десять лет прошло, Христофор, с того мгновенья, как я впервые убил человека, Гильдерика фон Шварцмоора. За это время я привык к тому, что то изредка, а то и часто мне приходится своею рукою совершать то, о чем решили Небеса — прекращать ту или иную человеческую судьбу. Нельзя сказать, что я зачерствел в постоянных убийствах и мне было раз плюнуть прикончить кого-нибудь. Нет, всякий раз, когда мой меч, мое копье или моя стрела выхватывали из телесной оболочки чью-то погубленную или спасенную душу, в моей собственной душе что-то испуганно замирало, словно душе не хватало воздуха, потом раздавался какой-то трепет и чувство тоски сквозняком проходило по жилам. Правда, в пылу большого сражения не хватало времени на подобные переживания. В битве, где многие сражаются против многих, ты как бы перестаешь вообще принадлежать самому себе, ты как бы делаешься вассалом своего меча, копья или лука, которые сами ведут тебя, сами совершают убийство и, защищая твою жизнь, отбирают жизнь у других. О, если бы не понятие справедливости, как бы можно было жить дальше, совершив столько убийств, сколько совершает нынче мужчина для какого-то, якобы, обновления мира, ради какой-то, якобы, пользы жителям земли! Не знаю, хорошо это или плохо, но после Гильдерика ни одна тень убитого мною человека не приходила ко мне. Да и Гильдерик являлся все реже и реже, а за последний год вообще ни разу. Возможно, он встретился с Зильбериком и на том успокоился?
Уложив на палубу чернобородого невежу, нападающего на людей, не объясняя им, за что и почему, я снова попытался разобраться, кто, с кем, за кого и за что сражается неподалеку от меня. Люди сражались с явным желанием убить друг друга, но без особого умения. Пятеро нападали на четверых, двое лежали, испуская последние вздохи. Ни по каким признакам я так и не смог определить, чью сторону мне принять. Посмотрев направо, я увидел, что двое новых бородачей насели на Аттилу и стихотворца Гийома. Я бросился на подмогу, видя, что у Гийома плечо окрашено кровью. Его противник сделал выпад в мою сторону, я пригнулся, лезвие меча просвистело у меня над головою, и в следующий миг острие Каноруса подцепило край кольчуги врага, приподняло ее и вонзилось в живот. Тотчас отскочив назад, я успел отпрянуть от его последнего удара, нацеленного в мою сторону, и увидел, как враг рухнул на палубу, взывая к помощи своих товарищей. Здесь только, наконец, все стало более или менее ясно. Группа дерущихся слева к этому моменту уменьшилась. Теперь уже трое из последних сил отбивались от пятерых. Один из этих пятерых бросился на нас, а значит, эти пятеро были из тех, кто хочет захватить корабль.