Рыцарь Христа
Шрифт:
Недалеко же, однако, удалось мне отплыть от берегов Палестины и не очень-то я приблизился к дому, — горестно думал я, продолжая подниматься на гору. Был бы Аттила, он бы сейчас стал разглагольствовать о благе всего, что ни посылается нам судьбою, и о счастье, что мы остались живы… Тяжкое осознание того, что я потерял моего Аттилу, без которого трудно вообразить себе мою жизнь, навалилось на меня с такой силой, что я прислонился к кипарису, встал на колени и вновь горько-прегорько разрыдался.
— Аттила! Милый мой Аттила! — восклицал я сквозь всхлипы. — Прости меня, что я так часто бывал груб с тобою! Только теперь я вижу, что ты значил для меня, мой друг, мой оруженосец, мой ангел-хранитель!
— О чем так безутешно
Я оглянулся и увидел ослепительную красавицу в белоснежной тунике, подпоясанной золотым ремешком. Большие черные глаза и чувственные крупные губы создавали волнующий контраст с пышной золотой шевелюрой, ниспадающей по спине до самого пояса. Позади молодой женщины, чуть поодаль от нее, стояло несколько черноволосых девушек и трое мужчин, вооруженных средней длины мечами, свисающими в ножнах с их поясов.
— Вы говорите по-немецки? — спросил я красавицу. Да, говорю, но гораздо лучше изъясняюсь на лингва-франка, — отвечала она. — Вы, судя по всему, франк, и наверняка можете изъясняться на лингва-франка, не так ли?
— Да, — отвечал я, переходя на лингва-франка, — я именно франк, как принято называть в Византии все народы, входившие в империю Карла Великого. Мое имя Лунелинк фон Зегенгейм, я воевал против сельджуков и сарацин под знаменами Годфруа Буйонского, а теперь направлялся морем в Венецию, чтобы оттуда добраться до родных мест, расположенных на Дунае, но буря уничтожила корабль, на котором я плыл, и я лишь чудом спасся, ведомый к берегу чудесным видением образа Пресвятой Богородицы. Я потерял все — коня, оружие, имущество, а главное — моего друга, моего оруженосца Аттилу, который был со мною рядом всю мою жизнь. Именно о нем я так горестно рыдал сейчас, потому что сердце мое разрывается от горя, и я не знаю, как мне пережить утрату.
Произнеся это, я не сдержался и вновь зарыдал, ибо и впрямь все больше и больше не представлял себе, как мне жить без Аттилы. Златовласая красавица подошла ко мне и ласково погладила меня по голове. Мне стало стыдно моих слез и несдержанных рыданий, я заставил себя сжаться, вытер слезы и спросил:
— Кто вы, прекраснейшая из женщин, самая ослепительная из всех, кого я знаю, кроме моей жены Евпраксии, которая ждет не дождется своего мужа в замке Зегенгейм?
— Сказать по правде, — отвечала она, — когда я только-только увидела вас, мне хотелось устроить какой-нибудь розыгрыш и представиться не той, кто я есть на самом деле. Но вижу, у вас горе, и вам не до розыгрышей, и потому представлюсь по-настоящему. Я хозяйка здешних мест и этого замка, куда вы держите путь. Меня зовут Елена, я дочь кипрского деспота и живу здесь вдали от своего отца, поскольку не испытываю к нему должных дочерних чувств.
Я еще больше взял себя в руки и даже нашёл силы, чтобы улыбнуться Елене:
— Теперь-то я, наконец, понимаю почему Кипр считается родиной Афродиты.
— Вы улыбаетесь, это прекрасно! — сказала она, сама улыбаясь так, что казалось, пасмурный день уступил место солнечному сиянию. — Не стоит так сильно переживать, тем более, что тот, о ком вы рыдаете, с самого утра принялся ухлестывать за моей служанкой Криной, и покуда мы спускались с горы, они где-то отстали от нас. Какое безрассудство со стороны Крины!
Не успел я как следует осмыслить суть сказанного красавицей Еленой, как из-за деревьев и впрямь показался живой и невредимый Аттила Газдаг, герой никейский, дорилеумский и антиохийский, а еще больше — герой женский, ибо в этой области он выиграл гораздо больше сражений и взял бесчисленное множество крепостей, как малоукрепленных, так и неприступных. Под ручку с ним шла хорошенькая служанка лет тридцати пяти, щеки ее
— Господи. Иисусе, Аттила! — воскликнул я и, не веря глазам своим, бросился к нему на шею.
— Луне! Мальчик мой! Вы живы, господин Зегенгейм! Какое счастье! — прижимая меня к своей необъятной груди, бормотал Аттила. Он захлюпал носом и расплакался.
— Как же тебе удалось спастись? — спросил я, отрываясь, наконец, от его массивных объятий.
— Это было невероятно, — ответил он, расплываясь в толстогубой своей улыбке, — До сих пор не могу поверить, что такое возможно. Нас оказалось четверо на большом обломке мачты — я, стихоплет-француз, матрос с корабля и еще один французишка, тот самый, что был сначала среди негодяев, а потом набросился на них со спины и уложил двоих, которые нападали на меня. Нас несло по морю, бросая то вверх, то вниз, несколько раз мы сваливались со своего жалкого плота, но помогали друг другу вновь забраться на него. Мы видели впереди какое-то тусклое свечение, оно, казалось, притягивает к себе обломок мачты, на котором мы сидим. Мы не прилагали никаких усилий к своему спасению, эта жалкая, переломанная, деревянная конструкция сама вынесла нас на берег, ведомая непонятным светящимся облаком. Правда, на берегу нас сильно шандарахнуло об скалу, так что оба француза лежат теперь с переломанными ребрами, а матрос так расшиб голову, что до сих пор не пришел в сознание. На берегу нас подобрали подданные прекрасной госпожи Елены, ибо нас вынесло прямо к бухте, где находится небольшая пристань, с которой вверх, к замку Макропойкос, ведет каменная лестница.
— Не Макропойкос, Аттила, а Макариосойкос, — смеясь, поправила моего оруженосца Елена. — И насколько я знакома с вашим варварским языком, мой замок и ваш Зегенгейм — однофамильцы. Может быть, именно поэтому вы оба спаслись, а?
В глазах ее проблеснуло какое-то лукавство, будто она ведала истинную причину нашего спасения. Этот блеск придал ее красоте некий новый оттенок, и я даже испугался, как бы мне не увлечься этой женщиной. В помощь мне перед моими глазами тотчас же возник образ моей Евпраксии, пред которым меркла даже искрометная красота хозяйки замка Макариосойкос.
— Однако, ты, Аттила, как я вижу, не слишком-то убиваешься по поводу моей возможной гибели, — промолвил я с упреком, поскольку взгляд мой упал на лицо хорошенькой служанки Крины. — В то время как я ежеминутно рыдаю о тебе, считая тебя погибшим, ты довольно бодр и продолжаешь наслаждаться жизнью.
— Позвольте мне заступиться за него, — вмешалась Елена. — Всю ночь бедный Аттила оплакивал вашу судьбу, и рыдал не меньше вашего. Крина взялась за ним ухаживать и сделала все, чтобы утешить его и обнадежить. Ведь мы направлялись к берегу именно затем, чтобы поискать вас там. Теперь мы можем вернуться в замок и все вместе позавтракать, ибо верный Аттила не мог спокойно чувствовать себя и принимать еду; до тех пор, покуда мы не обыщем все побережье.
Однако это не мешало ему начать ухлестывать за хорошенькой служаночкой Криной, — хотел было сказать я, но, разумеется, не сказал, соблюдая правила приличия. Я понимал, что Аттила наверняка не менее моего переживал потерю, но природа его была неуемна и мужское начало брало свое. В свои шестьдесят лет он оставался бравым ухажером, а выглядел самое большее на пятьдесят.
Мы отправились в замок Макариосойкос и через час уже сидели на одной из широких террас, наслаждаясь превосходным завтраком. Елена отвела для меня и Аттилы просторные и светлые комнаты, обставленные простой, но удобной мебелью, сама подобрала для нас новые одежды, и теперь, глядя на то, как мы, чистые и нарядные, с большой охотой уплетаем телячьи языки, печеные в золе яйца, розовую мякоть сваренного в белом вине тунца и прочие яства, она радовалась нам, как дети радуются новой игрушке. Она так и сказала: