Рыцарь Христа
Шрифт:
Он ненадолго замолчал, преодолевая в себе что-то затем продолжил угрюмо:
— На следующий день выяснилось, что Амбарцум исчез. Двадцать пять зульфикаров со своими гундиями были разосланы во все стороны на поиски беглеца. Его поймали в двадцати милях от Аламута, бедняга вывихнул ногу и не мог быстро передвигаться. В тот же день Хасан лично судил его в присутствии множества своих подданных. Многие требовали самой жестокой казни, но выслушав несколько десятков суждений, шах-аль-джабаль вынес такой приговор:
— Каждый гундий уже считается посвященным в наше великое братство, и поэтому бегство от нас, а тем более бегство накануне посвящения в зульфикарское звание, можно рассматривать не иначе, как подлое предательство. А предательство по закону хасасинов наказывается самой страшной казнью — сниманием кожного покрова и дальнейшим купанием в соляном растворе. Но все же, гундий еще не вполне хасасин, он как бы младший брат среди нас, и потому мы должны быть милосердны и снисходительны к нашим младшим братьям. И вот, в знак такого милосердия и в назидание всем остальным гундиям, я повелеваю не казнить гундия Амбарцума самой страшной казнью, а просто повесить его. Казнь пусть будет произведена рукою того гундия, кто вместо Амбарцума станет зульфикаром. Да благословит нас Аллах!
Можете себе представить, какое впечатление произвел на меня такой приговор Хасана. Меня стали подталкивать, чтобы я немедленно начал готовиться исполнить казнь. Сердце мое разрывалось надвое. Я привык к Амбарцуму, он был славный малый, и мне никак не хотелось своею рукой казнить его. С другой стороны, сразу после этой казни я должен был пройти обряд посвящения в зульфикары, о котором мечтал как о возможности снова посетить волшебный мир Фирдауса. В одном из небольших двориков Аламута находилась виселица, и все отправились туда, ведя связанного Амбарцума. Он был бледен, сильно хромал и в отчаянии смотрел вокруг себя. Когда я подошел к нему и стал идти рядом, он улыбнулся мне и вполголоса сказал:
— Ни о чем не думай. Делай то, что тебе приказано. Я прощаю тебя и буду просить Богоматерь, чтобы она послала спасение, тебе и твоей душе. Об одном молю тебя — найди время и способ уйти от них.
Его слова дали мне облегчение, но тогда я и не помыслил о том, что и впрямь нужно бежать от хасасинов. Я помог Амбарцуму встать на табурет под виселицей и сам надел на него веревку. При совершении казни не присутствовали ни шах-аль-джабаль, ни дай-аль-кирбали, ни дай, ни рафики. Был лишь один фидаин, двое ласиков, несколько урханов и алфиев. Остальные — йамуты, зульфикары и гундии. Фидаин дал мне знак, все уставились на меня, затаив дыхание.
— Прощай, Амбарцум, — сказал я и вышиб из-под него табурет. — Вот куда завела меня дорога греха.
— Да, сударь, — вздохнул Аттила, — очень вы легкомысленный народ, французы, хоть и кельты. Какого чорта вам следовало соваться к этим разбойникам и нехристям! Их и в Европе-то хватает, а на Востоке — тьмы тьмущие. Ах ты, беда какая.
— Не забывай, Аттила, что Жискар помог тебе в решающий момент и, возможно, спас твою мадьярскую шкуру, — упрекнул я своего бывшего оруженосца.
— Я помню, сударь, и старый Газдаг Аттила найдет способ, как отблагодарить господина Жискара. Я просто сокрушаюсь о его заблудшей душе, — ответил Аттила.
— Если бы я отказался исполнить приговор Хасана, меня тоже ожидала бы виселица, — сказал Жискар. — Непростительно другое. Непростительно, что я не столько переживал свершившееся, сколько готовился к новому путешествию в Фирдаус. И вот, меня заперли в глухой комнате, где лишь на полу лежала циновка. Я стал ждать. Когда сидишь в комнате без окон, через какой-то очень небольшой срок прекращается ощущение времени. И я не знаю, сколько дней прошло, прежде чем дверь открылась и в комнату вошел Хасан ибн ас-Саббах. За все это время я ничего не ел, только пил из наполненного водой бочонка стоящего в углу комнаты. Так же, как и в прошлый раз, он сел рядом со мной и стал разговаривать ласковым голосом. Новым было только одно. Он спросил меня, кого я считаю своим самым злостным и заклятым врагом, чьей смерти я желал бы больше всего. У меня были враги в жизни, но таких уж заклятых, которым бы я непременно желал смерти и никакого спасения, таких не было. И все же, я назвал одного человека по имени Родольфо Нордикано. Здесь уж, простите, я имею право не открывать вам причин моего к нему сердечного очерствения, поскольку затрагивается честь одной женщины, к которой я неравнодушен. Тут нам подали вино, которого я ждал с нетерпением и к которому тотчас жадно приник губами. Все повторилось, как тогда, и даже еще острее и сладостнее. Вновь два ангела вознесли меня на небо, где мы совершили переворот вверх ногами и попали в перевернутый мир небесной страны. Вновь меня ждал превосходнейший пир с тремя красавицами, и лишь одно было новым — мне подали блюдо необычайной вкусноты, а когда я съел его без остатка и спросил, что это за кушанье, мне ответили, что это паштет, приготовленный из сердца, печени и почек моего заклятого врага Родольфо Нордикано. При этом все так радостно приветствовали и поздравляли меня, что отвращение не поднялось в моей душе, и я весь отдался сладостным прелестям пиршества и любви с тремя красавицами.
— Как нехорошо, — поморщилась Елена. — Каковы же были на вкус сердце, печень и почки вашего заклятого врага?
— Это ужасно, но на вкус они были изумительны, — ответил со вздохом Жискар. — Возможно, если бы все не было грезой, а происходило наяву, то меня бы вырвало, как беднягу Атрея, которого брат Фиест накормил мясом собственных детей…
— Наоборот, — поправил Жискара стихотворец Гийом.
— Возможно, — согласился Жискар. — Я не силен в старых греческих байках. Когда окончилось мое второе, более длительное и сладостное, путешествие в Фирдаус, и я очнулся в той же комнате на циновке, меня встречал зульфикар Маджид. Отныне вместе с ним и зульфикаром Асимом, так же, как Маджид, персом, я оказывался под началом йамута Фахруддина. Надо мной был свершен обряд посвящения в зульфикары, а через небольшой отрезок времени у меня появился гундий, грек Ставрос. Отныне время от времени со мной стали разговаривать о религии, от Асима и Маджида я узнал многое о зороастризме, древнем веровании персов в доброго бога Ормузда и злого Аримана. Я не очень-то хорошо разбираюсь во всех этих делах, связанных с религиозными культами, но, по-моему, вера персов мало отличается от веры христиан. Одно только мне показалось настораживающим — Асим и Маджид постепенно стали убеждать меня, что если человек по-настоящему хочет приблизиться к богам, то не нужно ограничиваться предпочтением какому-то одному высшему существу, а следует одновременно служить и Ормузду и Ариману, то бишь, по нашим понятиям, и Господу Богу Отцу Вседержителю и лукавому Сатане.
— Где-то что-то такое я уже слышан, — пробормотал Аттила, почесывая себе ребра. В отличие от него, я сразу вспомнил то, в чем десять лет назад пытался убедить Конрада император Генрих. Оказывается, эта страшная ересь имеет сторонников не только в центре Европы, но и в Азии.
— Возможно, это двоякое служение Богу и чорту и есть основание таинственной истины, которую знает лишь сам шах-аль-джабаль, — продолжал Жискар. — Этого я не успел узнать, поскольку в начале декабря отряд хасасинов под предводительством рафика Рашида Абу-л-Хайра отправился на запад для совершения некоего, как говорилось, священного предприятия. Отряд состоял из двух фидаинов, четырех ласиков, четырех урханов, восьми алфиев, шестнадцати йамутов и пятидесяти зульфикаров. Гундиев не взяли ни одного, ибо после случая с Амбарцумом, среди них проводилась тщательная проверка. Дойдя до Эдессы, отряд разделился. Один из фидаинов увел за собой сорок человек в Киликию, а мы, под началом Рашида Абу-л-Хайра, двинулись дальше и дошли до Латакии, где нас встречал урхан по имени Аларих, известный разбойник по прозвищу Печальный. При нем было два йамута, три зульфикара и пятеро гундиев, причем почти все — европейцы. Он сказал, что понес большие потери, от ста двадцати человек у него осталось только десять.
— Так значит, Аларих фон Туль был к тому же и хасасином! — воскликнул я. — После этого я не удивлюсь, что и император Генрих имеет чин фидаина или рафика в войске у шах-аль-джабаля.
— Нет, это вряд ли, — покачал головой Жискар. — Хотя, всякое может быть. Ясно одно — какая-то ниточка все же ведет от Хасана ибн ас-Саббаха к Генриху. В разговорах между хасасинами мне довелось несколько раз услышать его имя.
— К тому же, Генрих исповедует ту же двоякую ересь, что и ваши друзья-зульфикары, — добавил я.
— Вот как? А вы что, знакомы с Генрихом? — спросил Жискар.
— Да еще как знаком! — усмехнулся жонглер Гийом.
— Но что же было дальше? — спросила Елена.
— Да, как же вам все-таки пришло в голову опомниться и отречься от этих извергов? — спросил Аттила.
— Сам не знаю, как это объяснить, — отвечал Жискар. — До меня очень быстро дошло, что негодяи хотят захватить корабль венецианцев, идущий с грузом в Венецию. Среди множества драгоценных вещей на корабле должна была находиться какая-то особенная реликвия, вывозимая из Антиохии каким-то рыцарем. Как оказалось, никакого рыцаря с реликвией на корабле не было. Внутреннее отупение, владевшее мною особенно после второго путешествия в Фирдаус, и тут не нарушилось. Захват корабля? Ну что ж, я и к этому был готов, пожалуйста. Однако, как только мы погрузились на судно, со мной стало что-то происходить непонятное. Во-первых, с самого начала нашего недолгого плавания, меня так скрутило, что я белого света невзвидел, меня выворачивало наизнанку и катало по полу, будто я выпил яду. Но это обычная морская болезнь, которой я, увы, подвержен, и тут нет ничего особенного. А вот то, что произошло как раз накануне того момента, когда мы должны были захватить корабль и плыть на нем к берегу Киликии, действительно необъяснимо. Сутки промучавшись от морской болезни, я внезапно почувствовал облегчение и вышел на палубу. Небо было затянуто тучами, по морю бродили взбудораженные волны, а в глазах у меня плавали зеленые и синие круги, из которых вдруг сформировалась фигура человека. Еще мгновение — и я увидел, что это не кто иной, как Амбарцум, бедняга-армянин, которого я казнил собственною рукой. Он стоял предо мною белый, как туман, на шее у него болтался обрывок веревки, но впрочем вид у него был благообразный. Видя, что я сильно испуган, он протянул в мою .сторону руку и сказал: «Не бойся меня, Жискар. Я пришел сказать тебе, что ты прощен, и сейчас тебе предстоит совершить отречение от Сатаны. Оставь тех, с кем ты пришел сюда для совершения гнусного дела и приди на защиту христиан, коим грозит гибель от рук разбойников. Корабль обречен, ему суждено кануть в морской пучине вместе со всеми хасасинами. Лишь немногие спасутся, и ты — в том числе, если только сделаешь так, как я сказал. Это говорю тебе я, Амбарцум, которого ты повесил». Тут в глазах у меня потемнело, и проклятая морская болезнь снова скрутила с прежней силой, я упал на палубу, выворачиваясь наизнанку, хотя в животе у меня уже было давно пусто так, будто там не осталось даже желудка и прочих внутренностей. Еле очухавшись от приступа, я поспешил вскочить на ноги, но, оглядевшись по сторонам, нигде не увидел Амбарцума. То, что происходило потом, должно быть, вам уже рассказали остальные спасшиеся. Могу добавить лишь, что и после посетившего меня видения, я не сразу решился отречься от своих хасасинов. Только когда я увидел, что несколько человек нападает на этого тучного рыцаря по имени Аттила, в голове у меня вдруг раздался голос Амбарцума: «Ну что же ты?» И тут я бросился на хасасинов и спас Аттилу.