Рыцарь курятника
Шрифт:
– Спячку? – повторил Ришелье. – Что это значит?
– Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия неполная, потому что дыхание ощущается, но спячка дошла до такой степени, что, повторяю, больная лишена всех чувств.
– Это очень странно! – высказал свое мнение Ришелье.
– Следовательно, – продолжал Фейдо де Марвиль, – мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит наши слова?
– Можете.
– Но сон ее может прекратиться?
– Без сомнения. Я не удивлюсь, если через несколько минут она раскроет глаза и произнесет какие-то слова, но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.
– Сколько времени может продолжаться эта летаргия? – спросил Ришелье.
– Трудно сказать. Приступ летаргии произошел в силу исключительных обстоятельств, и я не могу сказать ничего определенного. Потеря крови истощила силы, и я не хочу употреблять обычные средства, чтобы привести ее в чувства. С другой стороны, немедленное и даже естественное пробуждение от этого сна может вызвать смерть, и смерть скоропостижную: больная может раскрыть глаза и в ту же минуту скончаться.
– Боже мой! – сказала Кино, сложив руки.
– Продолжительная летаргия, давая телу полный покой и снимая нервное напряжение, является необходимой для спасения больной.
– Неужели?
– Да. Все зависит от пробуждения. Если за пробуждением не последует немедленной смерти – больная будет спасена.
– А по вашему мнению, что случится, доктор?
– Я не знаю.
– Итак, я не могу ни сам говорить с нею, ни заставить ее говорить?
– Нет.
– Составьте протокол, доктор, а герцог окажет вам честь подписать его как свидетель.
– Охотно! – сказал Ришелье.
– Будет ужасно, если девушка умрет, не дав никаких показаний об ужасном преступлении, жертвой которого она стала, – сказал Фейдо де Марвиль.
– Без сомнения; и это вполне может случиться.
– Однако надо произвести следствие. Вы мне сказали все, что знали? – обратился он к герцогу.
– Абсолютно все, – отвечал Ришелье. – Моя память мне ни в чем не изменила. Вот как было дело.
Ришелье рассказал все подробности. Фейдо, выслушав герцога, обратился к Кино:
– Помните ли вы все, что говорил герцог?
– Да, только я считаю нужным прибавить еще кое-что.
– Будьте так любезны.
– Сабину нашли распростертой на снегу. Вокруг нее виднелись кровавые пятна, но никаких следов. Это показывало, что девушка не сделала ни одного шага после того, как была ранена.
– Да, – подтвердил Кене.
– Потом? – спросил Фейдо, слушавший с чрезвычайным интересом.
– На снегу не было никаких следов борьбы.
– Это значит, что нападение было неожиданным!.. Далее, далее, продолжайте!
– Сабину не обокрали: у нее на шее осталась золотая цепочка с крестом, в ушах серьги, а в кармане кошелек с деньгами.
– А-а! – сказал начальник полиции.
– Ее не обокрали? – послышался звучный голос.
Все обернулись. Жильбер, не пропустивший ни слова из всего слышанного, подошел к группе разговаривавших.
– Кто вы? – спросил начальник полиции, пристально глядя на него.
– Жених мадемуазель Доже, – отвечал Жильбер.
– Ваше имя?
– Жильбер… Впрочем, герцог меня знает, я имею честь быть его оружейником.
– Это правда, – подтвердил Ришелье, – это Жильбер.
Молодой человек поклонился.
– И ты жених этой восхитительной девушки?
– Точно так, ваша светлость.
– Ну, поздравляю тебя. Ты, наверно, представишь мне свою жену в день твоей свадьбы?
– Нужно прежде, чтобы невеста выздоровела. Я прошу прощения у вас, герцог, и у вас, господин начальник полиции, что вмешался в ваш разговор, но я люблю Сабину, и Сабина любит меня, и все, что касается ее, волнует меня до глубины души. И ее не обокрали? – обратился он к мадемуазель Кино.
– Нет, друг мой, – отвечала она.
– У нее ничего не отняли?
– Решительно ничего.
– Так зачем же ее ранили?
Все молчали.
– Были ли у нее на руках и на теле следы насилия? – продолжал Жильбер.
– Нет, – отвечали в один голос Кене и Кино.
– Стало быть, ее ранили в ту минуту, когда она менее всего ожидала этого и не старалась защищаться? Но зачем пришла она на улицу Темиль?
– Этого никто не мог узнать; она одна может сказать это. Она выходила нынешней ночью, и этого никто не знал. Ее брат сегодня утром расспрашивал всю прислугу, всех соседей, но так и не смог выяснить, в котором часу она выходила, зачем выходила одна, никому не сказав, – этого никто не знает.
Жильбер нахмурил брови.
– Странно! Странно! – прошептал он.
Потом, как бы пораженный внезапной мыслью, он прибавил:
– В ту минуту, когда Сабину принесли к мадемуазель Комарго, она не говорила?
– Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы ее видите.
– Вы говорите, что это случилось в четыре часа?
– Да.
– Стало быть, за несколько минут до того, как начался пожар в отеле Шаролэ?
– За полчаса.
Жильбер опустил голову, не говоря ни слова.
– Вы больше ничего не хотите сказать мне? – спросил Фейдо у Кино.
– Ничего; я сказала все.
– А вы, доктор?
– Я сказал все, что знал.
– Напишите же протокол, о котором я вас просил.
Кене подошел к столику и начал писать протокол. Жильбер оставался неподвижен, опустив голову, погруженный в размышления. Довольно продолжительное молчание водворилось в комнате. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.
– Отец мой непременно хочет видеть Сабину, – сказал он.