Рыцарь Леопольд фон Ведель
Шрифт:
Медленно сел Гассо и написал все. Мать ходила по комнате с опущенной головой. Через полчаса молодой человек встал.
— Должен ли я теперь уйти?
— Нет, мы еще не все кончили. Пока смотри в окно, чтобы не видеть смущения твоей несчастной матери. Я уже знаю, что ты написал.
Гассо исполнил приказание. Дрожащей рукой взяла Иоанна написанное, села перед конторкой своего мужа, прочитала и тихо вздохнула. Потом положила она руки на стол и опустила на них голову. Это были для нее ужасные минуты. Когда она подняла лицо, оно было бледно и выражало сильное смущение.
— Гассо! — позвала она глухо сына.
Молодой человек обернулся, запер окно и сказал с грустью:
— Борк уехала! И унесла счастье моего Буссо с собой! Будь она проклята за это!
— Сын! Если ты истинный брат Буссо, то поступи с ним как отец. Я даю тебе власть, сама я не могу его видеть. Когда мы кончим все дела, отведи его в комнату и скажи, что я знаю обо всем случившемся.
В это время отыскали Буссо и, по приказанию матери, заперли его в отдельную комнату. Гассо смущенно, но энергично сообщил брату о разговоре с матерью.
— Скажи мне только одно, брат, уехала ли Сидония? — спросил Буссо.
— Ты больше не увидишь ее, ослепленный мальчик.
— В таком случае, я хочу быть рыцарем и умереть в сражении!
— Это лучше, чем вести позорную жизнь. Успокойся, мальчик, и Бог тебя простит.
По-прежнему вечер собрал всех за столом, но ужин прошел гораздо тише обыкновенного. Всякий думал об отсутствующих и об этом тяжелом дне. Над всеми витал мрачный дух.
— Перед сном, — начала смущенно Иоанна, — я вам дам наставление, подумайте о нем после молитвы. В нашей древней фамилии есть много удивительных преданий о традициях и обычаях, которые несведущими людьми считаются позорными. Но они высоки и чисты, как небо, а теплы, как солнце, дающее жизнь всем. Сидония предала позору и насмешкам мое обращение с Леопольдом, но тем не менее в основе своей оно вполне разумно и похвально. Кто из вас польского происхождения и знает древние обычаи своих матерей? — обратилась вдова к прислуге. — Пусть скажет об этом моим детям. Галька или Ринка, говорите! Долго ли вы кормились грудью ваших матерей?
— Я до тринадцати лет, — отвечала кухарка, — и в этом нет ничего постыдного, а, напротив, много приятного.
— Все славяне среди нас всегда сосут очень долго, — заметила Галька. — Это делается для того, чтобы ребенок, соединяясь телом и душой со своей матерью, никогда не забывал давших ему жизнь и, кроме того, был велик и силен. Всякий мужчина в Польше, не бывший настоящим молочным ребенком, не может хорошо и твердо владеть мечом, а женщина не может стать хорошей матерью.
— Таковы древние традиции во всей Польше, — перебила ее Иоанна. — Моя мать была полька из дома Туйтц. Все Туйницкие-Ведели долго лежали у сердца своих матерей. Также и я, и мой брат-капитан, а про него никто не скажет, что он не честный и не храбрый мужчина. Но ваш отец, не знавший этого обычая, не позволял мне таким образом проявлять всю мою материнскую любовь к Буссо. Но моя печаль, мои слезы, наконец тронули его. Вы еще молоды и не поймете, что любящей женщине лишиться супруга, забыть те объятия, в которых вкушала и наслаждения и страдания, — самое тяжелое несчастье, самая великая скорбь на земле. Не должна ли я поэтому в десять раз более любить детей, которые носят его фамилию, в которых течет наша общая кровь? Несчастная я, уже вдовой, родила бедную Эстер и вскоре лишилась ее. Кто же будет безжалостно осуждать меня за мою слабость к Леопольду? Поверите ли вы, при старых польских обычаях люди были сильнее и красивее и жили гораздо дольше. Как сладко чувствовать около своего другое бьющееся сердце. Неужели я ошибалась, неужели моя любовь к вам заслуживает осуждения? Вы будете поступать умнее, с презрением отбросите старые обычаи, но это уже касается вашей жизни и вашего рассудка. Я тоже не считаю себя безумной.
Она поднялась.
Чем более вы будете любить вашего ребенка, тем тяжелее для вас потерять его! Уже в печали вы узнаете, что мы, бедные люди, никогда не можем любить вполне друг друга и исцелимся только в руках Божьих от ран, нанесенных нам на земле! Любите всегда, и Бог даст вам счастливую жизнь!
В глубокой печали, с опущенной головой пошла Иоанна Ведель в свою комнату. Когда она скрылась на темной башенной лестнице, то всем показалось, что она уже рассталась с жизнью.
— О ты, добрая мать, — воскликнула взволнованная Софья, — ты носишь всех нас в своем сердце и так сильно любишь нас!
— Будем и мы всегда любить друг друга, — воскликнула Бенигна, бросаясь на шею Софье. — Кто знает, как долго будет с нами наша добрая мать.
— Гертруда, не возвратишь ли ты мне свою любовь? — шептал Гассо. — Помнишь, как прежде, когда мы еще были невинными детьми!
— Ведь я всегда любила тебя! — прошептала едва слышно Гертруда.
— Моя невеста! — воскликнул торжествующий юноша, обнимая ее. — Сестры, у меня невеста, мы вдохнули любовь матери! Идёмте к ней все и скажем, пока она не заснула. — Гассо взял на руки смеющуюся Гертруду и торжественно понес. За ним шла шумная толпа. Они остановились у дверей комнаты матери и закричали:
— Сюда, матушка, иди сюда!
— Любовь в доме!
Как ангел, встала Иоанна в своем ночном белом одеянии и, улыбаясь, благословила любящих, положив руки на их головы!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Золотая женщина
Все следы бури, разразившейся над домом Веделя, были уничтожены последним событием. С началом любви Гассо и Гертруды снова засияло солнце над Иоанной, оно осветило и согрело ее и придало твердости для борьбы со злом. Брачная пара в доме сделалась причиной постоянной радости. Как королевскую чету, носили все на руках Гассо и Гертруду. Иоанна более уже не приказывала, а только говорила: «Господин скажет вам это» или «моя невестка распорядится этим». Гертруда училась хозяйству в зале, кухне и всех кладовых, весело учились вместе с ней и остальные сестры. Везде были все вместе, повсюду царили работа и смех, приказания и шутки. На другой день после отъезда Сидонии приехал капитан Борк. Иоанна послала к нему в тот же день письмо, в котором немедленно просила приехать к ней. Он ужасно изменился. Лицо его было мрачно и печально, а глаза смотрели куда-то вдаль. Ни на кого не взглянул капитан и, не кланяясь, прошел с сестрой прямо в ее комнату, куда им принесли обед. Он, впрочем, ни к чему не прикоснулся и уселся на рабочий стул покойного Курта.
— Ты уже все знаешь? — начала смущенно Иоанна.
— Кроме всего этого проклятое сатанинское дитя сказало правду: оно незаконное произведение моей жены и старого плута Барнима! Они опозорили мой щит и мое имя! Убедилась ли ты, наконец, в моем несчастии?
Иоанна молчала и с тяжелым вздохом прошла по комнате.
— Ты всегда для меня — любимый брат. Чем несчастнее, тем дороже ты для меня!
— Но я теперь бесчестный человек я не могу быть более опекуном твоих детей!
— Неужели ты думаешь, что я тебя освобожу от обязанности, которую ты принял для успокоения мужа и меня? Ты исполнял ее, как честный человек. — Она обвила своими руками его шею. — Теперь ты еще нужнее мне и неужели я должна теперь лишиться твоей помощи! Ты не можешь и не должен оставлять меня и детей, если хочешь сохранить чистую совесть! Буссо там заперт внизу, он должен быть рыцарем. Не дядей, а строгим начальником ты будешь ему!
— Буссо — рыцарь? Пятнадцатилетний? Ты безумна сестра!