Рыцарь нашего времени
Шрифт:
Хорошо еще, подумал он, что его позора не видит девушка, частенько забегающая в эту галерею. При ней он всегда вжимался в стену, и она не замечала его – здоровалась, но не замечала, мысленно оставалась в другом месте, с другими людьми, и по ней было видно – Паше, во всяком случае, – что при повторной встрече она не узнает никого из посетителей галереи. Рот ее улыбался, губы произносили «здравствуйте», и она проносилась мимо – летящая, похожая на черный огонек. Про черный огонек Паша сам придумал, и ему нравился этот образ. А потом огонек находил старикана, или старикан окликал его из дальнего конца галереи – «Полина!» –
– Вы молодец, мой мальчик, – неожиданно проговорил Владислав Захарович и улыбнулся. – Сколько вам лет, простите за нескромный вопрос?
– Восемнадцать. – Паша не был уверен, что над ним не издеваются, а потому ответил сухо.
– И вы любите Брейгеля?
– Я вообще голландцев люблю. А Брейгель... он так пишет, будто втягивает к себе!
– Да, – согласился Чешкин, – детализация удивительная. А вы, значит, не побоялись пойти путем подражательства... И результат, как ни странно, оказался... М-да.
Голос старикана определенно звучал одобрительно, теперь у Паши не оставалось в этом никаких сомнений. Он вопросительно взглянул на него и снова увидел улыбку на лице Чешкина.
– С вашего позволения, работа пока останется у меня, – мягко попросил тот. – Хочу кое с кем посоветоваться... показать.
– Значит... вам нравится?
– Нравится... не нравится, – пробурчал Владислав Захарович. – Дело не в личных пристрастиях, а в том, что я вполне могу объективно оценить уровень вашей работы. Достойно, я считаю, действительно достойно. И, конечно, идея... «Охотники на снегу», надо же!
Когда осчастливленный парень ушел, Чешкин набрал телефонный номер.
– Ну ты где? – ворчливо спросил он, не здороваясь. – Да. В галерее, конечно, где же мне еще быть! Тебя жду. Кто обещал пообедать вместе? Кстати, можешь заглянуть: сегодня был один мальчик, принес интересную вещицу. Не бог весть что, конечно, но свежая мысль присутствует, а для молодого автора сие необычайно ценно, как ты по себе знаешь. Все, жду через полчаса.
Он убрал телефон в карман и снова посмотрел на картину. Да, мальчик осознанно копировал Брейгеля, повторяя за ним композиционное расположение всех элементов полотна. Но там, где у великого мастера были живые, плотные, почти осязаемые люди, деревья, дома, собаки, у мальчишки неслось нечто размытое, прозрачное, словно всех брейгелевских охотников с собаками взмах его кисти перетащил в призрачный мир, насмешливое зазеркалье, волшебным образом преобразившее грузную зиму в просыпающуюся весну, земное и весомое – в ангельское, воздушное. Охотники не утопали в снегу, а бежали по нему легко и свободно, и собаки, словно почуяв тревожащий запах просыпающейся из-под мартовского снега земли, готовились взмыть в воздух, оставив лишь следы на подтаивающей хрустящей корочке.
Невесомый акварельный снег сиял теплыми оттенками («Мальчик переборщил с охрой, но это простительно»), облака перетекали в крыши домов, словно готовясь нырнуть в трубы. Чешкин постоял, обдумывая, кому из его ребят стоит показать работу, но тут в галерею вошла Полина.
С первой же секунды Владислав Захарович понял, что случилось что-то нехорошее, и пошел ей навстречу, меняясь в лице.
– Что? – начал он. – Что такое?..
Она остановилась, ничуть не удивленная его вопросом.
– Дима погиб, – негромко сказала она, глядя на деда потемневшими глазами. – Я только что в машине услышала новости.
– Дима? – переспросил он, хотя прекрасно понял, о ком идет речь. – Постой, какой Дима?
– Ты знаешь, какой. – Обмануть ее Владиславу Захаровичу было так же непросто, как и Полине его.
– Силотский? Скажи, Силотский?
Девушка молча кивнула, не сводя с него глаз.
– Но... как? Отчего? Разбился в аварии?
– Нет. Под его мотоцикл подложили взрывчатку. Кто – неизвестно.
Полина говорила бесстрастно, но Чешкин видел, знал, какая буря бушует сейчас внутри нее, как сложно ей сдерживаться и не выкрикнуть то, что само просилось с губ. Почувствовав внезапную слабость, он на негнущихся ногах дошел до стула, осторожно сел, словно боялся удариться.
– Слава богу!
То, что вырвалось у него, звучало неуместно и кощунственно, но Чешкину было наплевать.
– Слава богу, – глухо повторил Владислав Захарович, стирая ладонью внезапно выступившие капли холодного пота.
Полина смотрела на него, закусив губу, и думала о том, как бы сдержаться и не рассказать деду правду, не выдать своим лицом, о чем она думает. Но Владислав Захарович был слишком потрясен новостью, чтобы всматриваться в ее лицо.
«Очередной теракт или бандитские разборки? ФСБ не знает ответа».
«Новая жертва московского беспредела. Кто следующий?»
«Страшная смерть предпринимателя».
«Вдова опознала тело по шраму на ягодице».
– Не на ягодице, а на ноге, – с отвращением сказал Бабкин, закрывая на экране компьютера окно новостей. – Будь их воля, написали бы, что вдова по гениталиям его опознала. Кстати, странно, что журналисту не пришла в голову эта мысль. То-то была бы сенсация! Тьфу!
После бессонной ночи, проведенной за дачей показаний, он вернулся домой, успокоил взволнованную Машу, помылся, позавтракал и поехал к Илюшину. В отличие от него, Макар возвратился домой лишь полчаса назад, а потому вид имел помятый и вымотанный, несмотря на принятый душ. Как и всегда, он был похож на студента, но не на беззаботного прогульщика, лентяя и умницу, а на горемыку, завалившего сессию и предчувствующего последующие за этим еще более крупные неприятности.
Вдобавок, когда Макар открывал дверь, его подстерегла Заря Ростиславовна и впилась в Илюшина клещом, выливая на него свои переживания, перемежавшиеся вопросами о самом Макаре.
– Голубчик, как вы? – бормотала Лепицкая-Мейельмахер. – Боже, какой ужас, какой страх! Дом буквально затрясся, я думала, что все оборвется! И я почти почувствовала, что оборвусь и полечу вместе с ним! Ох, голубчик, какие страшные времена настали, не передать словами. Но расскажите же мне, что произошло, как такое могло случиться?!
Макар с трудом отделался от соседки и ввалился в квартиру, думая, что зря согласился взять шарф. Теперь он полулежал в кресле, зевая каждую минуту.
– Одного не могу понять... – голос Илюшина был сонным, медлительным. – Зачем нужно было по двадцать раз заставлять меня повторять одно и то же? Или они надеялись, что на двадцать первом разе я собьюсь и признаюсь, что сам взорвал Силотского по мотивам личной неприязни?