Рыцарь
Шрифт:
Все с той же снисходительной усмешкой Николас ответил тоном, каким обычно говорят с детьми:
— Я рад, что тебя это так волнует! Вот ты и поможешь мне следить за тем, чтобы ничего не случилось!
— Кто?! Я?! — воскликнула она, отпрянув от него, — Я, да?!
— Ну да, ты! — ответил он. — Ты останешься со мной. — И, бросив на нее свой особый взгляд из-под ресниц, добавил:
— Станешь прислуживать моей жене.
Дуглесс понадобилось некоторое время, чтобы отреагировать на это его предложение.
— Ага, значит, прислуживать твоей жене?! — с деланным спокойствием спросила
Однако ее интонация не могла обмануть его. — Ну, Дуглесс же, — воскликнул он, — любимая моя, дорогая, единственная! Это будет не так уж плохо: мы сможем большую часть времени быть вместе!
— И что, это самое «время вместе» будем проводить с письменного разрешения твоей жены? Так, да?!
— Послушай, Дуглесс! — взмолился он.
— И ты еще можешь спрашивать, согласна ли я на это, после того, что ты наговорил по поводу моей жизни с Робертом?! Да, по крайней мере, живя с Робертом, я была для него единственной женщиной! А ты… ты просишь меня прислуживать этой… этой убийце! А что, по-твоему, я стала бы делать по ночам, пока ты будешь заделывать ей твоего наследника, а?!
Выражение лица у Николаса стало напряженным, и он ответил:
— Но ты не вправе требовать от меня соблюдения целибата! Ты же сама говоришь, что не можешь спать со мною, потому что боишься, что тебя вернут в будущее!
— А, ну, конечно! Понимаю: значит, только я могу соблюдать целибат, и это — замечательно! А тебе, господин жеребчик Махо, нужно, видите ли, еженощно спать с новыми и новыми женщинами! А что, интересно, ты станешь делать в те ночи, когда Летиция скажет тебе «нет!», а?! За горничными будешь гоняться и зазывать их в беседку, что ли?!
— Ну, в таком тоне тебе непозволительно со мной разговаривать! — воскликнул Николас, и глаза его потемнели от гнева.
— Да?! Непозволительно, значит?! — вскричала она. — Но если один человек проделывает путь длиной в четыре сотни лет исключительно для того, чтобы предупредить об опасности другого, а этот другой единственно из-за своего тщеславия и слушать его не желает, то в этом случае позволительно высказать все, что хочется, черт тебя побери! Валяй, женись на своей Летиции, и сам увидишь, трогает это меня или нет! Давай, убивай Кита, убивай свою мать! Теряй свои поместья, которые ты, дьявол тебя побери, считаешь столь ценными! И теряй свою башку!
Выкрикнув последнюю фразу; она кинулась бегом по лабиринту, не соображая куда бежит, глаза ее застилали слезы.
Буквально через три минуты она сбилась с пути и просто плакала, остановившись на какой-то дорожке. А может, все-таки никому не дано изменить ход истории? — думала она. — Может, просто судьбой предназначено, чтобы Кит умер, а Николасу отрубили голову? Может, вообще никогда и не предполагалось, что хоть кто-то из семейства Стэффорд выживет? Может, никто на свете неспособен изменить то, что должно произойти?!
К ней подошел Николас, но не произнес ни слова, и Дуглесс была этому только рада. Она знала, что слова — и это ощущал каждый из них — не могут изменить того, что должно свершиться. Сохраняя молчание, она проследовала за ним, и до самого конца лабиринта оба не произнесли ни слова.
Глава 19
Последовавшие затем трое суток были для Дуглесс подлинным адом. Абсолютно все в доме Стэффордов пришли в необычайное возбуждение в связи с известием о предстоящей свадьбе Николаса и только об этом и толковали. Все разговоры велись о еде, одежде, о приглашениях на торжество и о том, как происходили свадьбы у других. На гигантские телеги укладывались всевозможные вещи, которые Николас с Китом собирались взять с собой. Дуглесс с чувством обреченности наблюдала за этими приготовлениями. Кит с Николасом взяли с собой не только одежду, но и мебель, а также слуг.
У Дуглесс было такое ощущение, будто каждая вещь, погружаемая на телеги, ложится всей тяжестью ей на сердце. Она делала все новые и новые попытки поговорить с Николасом, но он не желал ее слушать. Долг для него был превыше всего, и она понимала, что Николас не откажется от своих обязательств перед семьей ни за что, не откажется не только ради любви, но даже ради собственной жизни!
Вечером накануне отъезда Николаса Дуглесс чувствовала себя хуже, чем когда-либо. Даже когда ее любовника, игравшего на бирже, забрали в тюрьму, ее тогдашние терзания не шли ни в какое сравнение с тем, что она переживала сейчас. Такое же она испытала в тот день, когда Николас, находясь с ней в церкви, внезапно возвратился в шестнадцатый век!
С наступлением ночи Дуглесс извлекла из сумки прозрачную шелковую ночную рубашку и, стащив с себя пышное и тяжелое платье, скользнула в нее. Затем накинула позаимствованный у Гонории халат и направилась в спальню Николаса.
Остановившись у двери, она прижала ладонь к стене. Она знала, просто чувствовала, что Николас не спит, и, не постучав, распахнула дверь. Николас сидел в кровати до пояса укрытый грубой простыней, обнаженная грудь и крепкий, плоский живот оставались открытыми. Он что-то пил из серебряного кубка и даже не поднял глаз, когда она вошла.
— Нам надо поговорить! — шепотом произнесла Дуглесс. В спальне царила тишина, если не считать потрескивания поленьев в камине и шороха пламени свечи.
— Да нет, — отозвался он. — Не о чем нам больше говорить. Каждый из нас должен делать то, что должен.
— Николас! — шепотом позвала она, но он не смотрел на нее. Тогда она сбросила широкий халат елизаветинской эпохи и осталась в одной рубашке: тоненькие лямки, низкий вырез и облегающая тело прозрачная ткань, казалось, совершенно не оставляли простора для игры воображения.
Будто тигрица, подкрадывающаяся к жертве, она поползла к нему через всю кровать.
— О Николас, — прошептала она, — только не женись на ней!
Когда она оказалась у него совсем под боком, он наконец-то поднял на нее глаза — и от удивления даже расплескал вино из кубка!
— Что это ты вытворяешь? — спросил он, задыхаясь, и глаза его, округлившиеся от изумления, загорелись.
— Быть может, эту ночь ты проведешь со мной?! — Она была от него совсем уже близко.