Рыцари былого и грядущего. Том I
Шрифт:
На последнего стоило лишь взглянуть и не оставалось никаких сомнений — это Зигфрид. Нибелунг. Рост высоченный, сложение атлетическое, борода чуть рыжеватая, как это всегда бывает у блондинов, а глаза — невероятной голубизны. Выражение лица угрюмое до свирепости. Глядя на него, Сиверцев вспомнил фразу из старого советского анекдота: «Добрейшей души человек, а ведь мог бы и пристрелить». Посмотрев на Зигфрида под этим углом зрения, он сразу же избавился от растерянности, широко и приветливо улыбнувшись грозному тевтону. Он понимал, что его широкая улыбка граничит с наглостью, но не смог отказать себе в этом удовольствии. Зигфрид окатил его ледяным душем своего взгляда, но в лице не изменился и не проронил ни звука. Он молча указал Андрею на пустующую койку и сразу же удалился. Едва Сиверцев успел присесть на край кровати, как Зигфрид вновь появился и так же безмолвно положил на тумбочку рядом с кроватью мыло, зубную щётку, зубную пасту и ножницы. Никак не проявив способности к членораздельной речи, Зигфрид вновь удалился.
Андрей стал рассматривать нехитрые дары безмолвного тевтона. Мыло и зубная паста были французские, судя по всему — очень дорогие. На зубной щётке и на ножницах красовались магические для каждого советского человека слова: «Made in Japan». Самурайское производство. Сиверцеву никогда не доводилось держать в руках таких изысканных предметов, поражающих аристократической простотой. Он вновь подумал о том, как удивителен Орден. Здесь есть только самое необходимое и самое простое, но всё это — самое лучшее. То что Орден — братство настоящих аристократов, не было для Андрея открытием, но он удивился тому, что даже к послушникам здесь относятся, как к аристократам. Постельное бельё на кровати было самого лучшего полотна. Одеяло — верблюжье, тончайшей выделки. Бельё — белое. Одеяло — чёрное. Без намёка на рисунок. А ведь это по сути солдатская казарма. Он ещё не успел стать даже полноценным солдатом, а ему уже — всё самое лучшее. Как раз для того, кому предстоит чистить сортиры.
Рассуждения Сиверцева прервали тёплые и ломаные русские слова, от своей исковерконности становившиеся, кажется, ещё теплее:
— Братик трапезовал?
Сиверцев поднял глаза, увидев широко улыбающегося «итальянца». В тот день Андрею из-за хлопот, связанных с определением его дальнейшей судьбы, не довелось поужинать, а потому он, разумеется, ответил:
— Спасибо, я сыт.
Потом, ещё раз глянув на икрящегося доброжелательностью «итальянца», решил добавить:
— Меня зовут Андрей. Я русский.
— Меня зовут Милош. Я черногорец. Мы — братья славяне.
— А что это за народ? Какая страна?
— Черногория — одна из республик Югославии. Черногорцы — те же сербы, только живущие на Чёрной горе. Мы немного отличаемся. Черногорцы, в отличие от остальных сербов, никогда не жили под турками, — Милош печально замолчал, видимо, обескураженный тем, что русский офицер ничего не слышал о его Родине, а потом счёл необходимым добавить:
— Черногорцы очень любят русских. У нас даже поговорка есть: «Нас и русских — двести миллионов, а нас без русских — полфургона».
— Я рад. Очень хорошо, что нас с тобою — двести миллионов.
— Не удивляйся, Андрей, тому, как тебя встретили. Здесь с тобой никто не будет знакомится, пока ты сам не проявишь к этому желания.
Сиверцев в ответ просто улыбнулся и кивнул. Он не успевал осмыслить особенности той реальности, в которую попал. Позднее он ещё не раз отмечал эту удивительную особенность орденской казармы: здесь все были взаимно доброжелательны и подчёркнуто любезны, но говорили мало — ни один человек не обращался к другому без прямой необходимости. Каждый был вместе со всеми и одновременно — один. Никто не покушался на его автономность и не нарушал его уединение, которое, как оказалось, вполне возможно в комнате, где живут семь человек. Сиверцев не раз вспоминал слова из «Персиваля»: «Никто не имеет права отвлекать рыцаря от его размышлений». Они пока не были рыцарями, но ничто не препятствовало им жить по рыцарским правилам. Меж собой послушники разговаривали только шепотом, так чтобы их разговор никому не мешал. В полный голос здесь звучали только слова молитв, да ещё короткие и отрывистые распоряжения могучего Зигфрида, который, впрочем, появлялся в их комнате крайне редко.
Сейчас появление Зигфрида прервало разговор Андрея и Милоша. Тевтон встал у иконы Богородицы и все послушники сразу же, но совершенно без суеты выстроились у него за спиной. Все хором на латыни читали молитвы на сон грядущий. Андрей вместе со всеми молча крестился и делал поклоны, думая о скорейшей необходимости учить латынь. Сразу же после молитвы все улеглись на свои кровати как были — в одежде. Электричество выключили, но комната всю ночь освещалась огоньками лампад у иконы. Уснул Сиверцев сразу же.
Ему показалось, что град огромных гаек ударил по жестяной крыше. Он ошалело вскочил с кровати. Раннее утро. Часа четыре, не больше. Об этом приходилось лишь догадываться, потому что часов у Сиверцева не было. Один из послушников тряс какой-то железной погремушкой. Все сразу встали с коек, ни у кого, кроме Сиверцева не было такого ошалелого выражения лица. Видимо, послушники привыкли вставать в такую рань и под такой грохот. Появился Зигфрид, все строем отправились в церковь на богослужение.
На службе сознание Андрея так и не сумело вынырнуть из тумана. Он клевал носом, механически повторял движения братьев и только молча шептал про себя: «Господи, помилуй». Когда они вернулись к себе в комнату, им дали ещё часик поспать.
Потом Сиверцев, сопровождаемый Зигфридом, отправился работать. Тевтон при помощи нескольких отрывистых английских фраз, сопровождаемых энергичными жестами, объяснил Андрею, как и чем надо чистить туалеты, душевые, умывальники. Сиверцев взялся за дело, усмехаясь про себя: «В самый раз работа для офицера». Впрочем, он не чувствовал себя униженным и был очень рад, что оказался на первой ступеньке той лестницы, которая должна привести его к рыцарскому достоинству. К тому же места общего пользования в Секретум Темпли были весьма чисты и Андрею оставалось лишь поддерживать эту чистоту. Потом обед и опять богослужение. Потом опять работа, ужин и богослужение. К отбою он уже не держался на ногах, с трудом выстояв вечернюю молитву.
Так день за днём пролетела неделя. Всё это время Андрей никак не мог выйти из состояния гнетущего, муторного кошмара. Он с ужасом понимал, что богослужения стали ему теперь ненавистны. Он готовил себя к трудностям, но не предполагал, что будет настолько тяжело. Начали терзать сомнения, что он вообще способен к монашеской жизни. На молитве он не думал ни о чём, кроме гудящих ног, только тупо и обессилено бормотал про себя: «Господи, помилуй.». Он ничего не понимал и даже не пытался понять в богослужениях на разных языках. Он начал тихо ненавидеть самого себя за то, что так не любит теперь бывать в храме. Отсюда Андрея тянуло обратно к раковинам и унитазам, которые стали его единственными друзьями. Он готов был чистить их сколько угодно, только бы его опять не гнали в храм. Впрочем, его не гнали, он сам себя гнал. Он ходил бы в храм столько раз, сколько положено по Уставу, даже если бы его освободили от этой обязанности. Сиверцев был упёртым.
С Милошем они так до сих пор и не познакомились поближе. Тонкий, гибкий и пластичный, как пантера, черногорец всегда широко и радостно улыбался навстречу Андрею. В ответ Сиверцев так же пытался изобразить на своём лице дружелюбие, но гримаса получалась, надо полагать, довольно жалкой. Он не пытался разговаривать с Милошем, потому что утратил интерес ко всему на свете. Он хотел лишь одного — выдержать достойно эту невыносимую жизнь. Иногда он спрашивал себя: «Выдержу, а дальше что?». И каждый раз сам себе отвечал: «Дальше я должен полюбить эту жизнь». Но он всё меньше верил в то, что это возможно. Спину постоянно разламывало, ноги гудели, в голове стоял густой туман. Он ничего не читал и ни о сём не думал. Он совершенно отупел.