Рыцари былого и грядущего. Том II
Шрифт:
«Мечеть мечетью», — с некоторой внутренней неловкостью подумал Сиверцев. Он, безусловно, доверял Дмитрию и Шаху, понимая, что те не втянули бы его в еретическое и уж тем более мусульманское богослужение, а всё-таки было как-то не по себе. Впрочем, искоса поглядывая на молящихся, он испытывал к ним искреннюю симпатию. Какие хорошие восточные лица! Он любил Восток. Как настоящий тамплиер, он не видел в этом противоречия со своей любовью к Западу. Восток и Запад очень разные, но почему же им нельзя любить друг друга? Мужчина и женщина тоже очень разные, но именно поэтому они друг к другу тянутся. Последняя мысль показалась Андрею очень правильной, но несколько фривольной. Твёрдо решив встать на путь монашества, он, наверное, должен избегать таких метафор. Хорошо, что у них тут женщины в паранджах. Не отвлекают своими личиками.
Андрей не знал фарси и плавных слов молитвы не разбирал, но чувствовал, что их последовательность очень точно повторяет строй православной литургии. Сейчас должны открыться Царские Врата. Действительно, парчовая завеса словно сама собой раздвинулась посередине, и он увидел Шаха. Теперь это был величественный тайносовершитель с лицом, словно нездешним. Андрей понял, что шёлково-парчовые одежды Шаха — не повседневные. Это богослужебное облачение. И похожее и непохожее на облачение православных священников.
Мистические токи полностью захватили душу Андрея. Теперь он не только понял, но и почувствовал, что участвует в христианском, более того — православном богослужении. Не просто присутствует, а именно участвует. Его нисколько не смутило то, что на месте престола он увидел чёрный каменный монолит — кубический, каким и должен быть престол. Обсидиановый глянец «Каабы Христа» отражал огоньки свечей и лампад. Некоторые мужчины и женщины причащались, некоторые просто целовали чашу. Они сразу же спокойно и дисциплинированно расходились, исчезая через дверь, ведущую наверх. Всё — совершенно молча, да и во время всего богослужения никто из верующих не проронил ни единого слова. Когда уже почти все разошлись, подросток, так же как и Шах одетый в парчу, но поскромнее, стал задувать свечи, оставив горящими только лампады. Видимо, этот мальчик был чем-то вроде нашего алтарника. Сиверцев назвал его про себя: «маленький Мук».
Храм погрузился в мягкий полумрак. Все разошлись, «маленький Мук» так же исчез. Они остались вдвоём с Шахом.
— Вам понравилось наше богослужение? — ласково спросил Шах.
— Оно прекрасно. Восхищение и растерянность — вот мои чувства.
— Не удивительно, друг мой. Такого вы нигде в мире не увидите.
— Может быть, нигде в мире не знают, зачем ортодоксальным христианам рядится в мусульманские одежды?
— А если бы знали, тогда, может быть, мусульман было бы не больше, чем нас сейчас. Весь Восток поклонился бы Христу.
— А это было бы честно? Вы как будто бы вводите мусульман в заблуждение, подсовывая им христианство в исламской упаковке.
— О, нет, мы никого не обманываем. Все члены нашего братства достаточно развиты, чтобы понимать: разница между исламом и христианством существенно превосходит разницу в обрядах.
— Тогда зачем?
— Чтобы не ломать людей без необходимости. Обычно мусульманин, принимая христианство, вынужден принимать чуждый ему тип национальной культуры, отрекаясь от множества с детства дорогих ему обычаев и некоторых представлений, впитанных с молоком матери. Это проходит обычно через серьёзный психологический слом, в котором решительно нет необходимости. У нас, мой друг, вы не увидите ничего специфически исламского, вы всего лишь оказались в мире традиций Востока. А разве это плохо, если человек, принимая веру истинную, сохраняет верность обычаям предков? Мы избавляем мусульман от ощущения, что, приняв Христа, они больше не принадлежат к собственному народу. Например, женщины у нас ходят в паранджах — что в этом нехристианского? Это просто следование национальному обычаю.
— А я думал, на Востоке женщины давно уже отказались от паранджи.
— В городах — конечно. Там большинство наших женщин одеваются и ведут себя по-европейски. Ты понимаешь, что они отказались от паранджи отнюдь не потому, что стали христианками. Хотят вкусить благ цивилизации, весьма сомнительных, по нашему суждению. В традиционном исламском мире таких женщин считали вероотступницами и ещё догадываешься, кем их считали. Для перса женщина без паранджи — всё равно что для европейца женщина в нижнем белье. Бесстыдница. А если женщина приняла христианство, значит, она может ходить без паранджи. Но и для неё, и для её мужа это очень болезненно психологически. Зачем мучить людей?
— Да, тут вы, пожалуй, мудры. Я живу в закрытом мужском коллективе, готовлюсь принять монашество. Благодарен вам за то, что ваши женщины в паранджах. Мне так, спокойнее.
— Вот видишь! А мои одежды? Чем плох мой тюрбан? Что в нём исламского или нехристианского?
— Вы напоминаете великого визиря.
— Вот именно, дорогой. Были же визири — христиане. Почему, став христианским священником, я должен менять свои персидские одежды на греческие? Не было бы греха и сменить, но и оставить, как есть — не грех. А моим прихожанам как есть — роднее, ближе, привычнее.
— Но есть тут у вас кое-что не просто от Востока, но именно от ислама. Отсутствие икон, например.
— Мо-ло-дец, — голос Шаха, исполненный тихой радости, журчал и переливался. — Правильно заметил. Но тебе, наверное, трудно понять этнического мусульманина. Он переживает очень тяжёлый и глубокий стресс, увидев в храме изображение человеческого лица. Хорошего в этом мало, но такова реальность. Переубедить человека можно, но есть такие глубины души, которые лучше не трогать. Это, порою, приводит к слому. А зачем? Ведь христианам не предписано молится только перед иконами, и христианское богослужение не становится недействительным в помещении, где нет икон.
— Но ведь Церковь догматизировала иконопочитание.
— Совершенно верно. Я своим чётко разъяснил: икона — не идол. У нас запрещено считать икону идолом. Но мы не принуждаем использовать иконы во время молитвы. И в храме поэтому нет икон. Дома некоторые держат иконы. Их за это не осуждают, другие не хотят иметь икон — их тоже не осуждают.
— А ваш престол явно символизирует чёрный камень Каабы. Это ведь исламский символ.
— Заметил, глазастый ты мой, — Шах весело и добродушно рассмеялся. — Тут уж ты нас прости, прояви снисходительность. Тебе трудно представить, какое место в сердце каждого правоверного мусульманина занимает Кааба и её чёрный камень. Туда всегда устремлены сердца всех мусульман, и каждый мусульманин, где бы он не находился, молится в сторону Каабы. Надо ли усердствовать, вытравляя из их сердец этот священный порыв? Наши люди так же молятся, направив свои взоры и души в сторону чёрного камня Каабы, только для нас это имеет другое значение. Наш чёрный камень — престол, на котором совершается бескровная жертва. Здесь сам Христос. И, глядя на чёрный камень, мы молимся Христу. А ведь когда-то, до Мухаммада, Кааба была символом язычества, но Мухаммад сделал её символом единобожия. А про «Йеменскую Каабу» слышал? (Андрей кивнул). Первые христиане-арабы в Йемене так же называли свой храм Каабой. И мы называем свой храм Каабой Христа. Так же нет ничего антихристианского в молитвенных ковриках и в том, чтобы всю литургию провести на коленях.
— Если я правильно вас понял, есть обычаи не чисто национальные, не восточные вообще, а исламские, но не содержащие в себе ничего антихристианского, ничего плохого.
— Мудрость нашего юного друга услаждает мою душу. Всё так, воистину. Что, к примеру, антихристианского в запрете на вино? Мы сохранили у себя этот исламский запрет. Знаешь, как горько бывает слышать, когда мусульмане говорят меж собой про бывшего единоверца: «Он принял христианство, теперь будет пить вино». Пьянство превращается в первый признак принятия Христа. Конечно же, умеренное употребление вина не несёт в себе ничего плохого, но, чтобы не создавать соблазна, мы запрещаем нашим христианам мусульманского обряда пить вино. И свинину не едим. Грехом это не считаем, однако, воздерживаемся. Зачем соблазнять простецов, оставшихся в исламе? Мы хотим показать им, что не ради вина и свинины приняли Христа в своё сердце.