Рыцари Дикого поля

…И на сей раз для своего постоя князь Гяур вновь, как и после штурма Дюнкерка, избрал дом графа де Ворнасьена. Окончательно сдавший, престарелый граф встретил полковника со скорбной радостью на глазах — если не как сына, то, по крайней мере, как долгожданного гостя, все оттягивавшего и оттягивавшего свой визит.

Впрочем, секрет его скорбности, как и радости, открылся довольно скоро. Оказалось, что два месяца назад, возвращаясь с семьей в

— Вы замечаете, как почернели от страданий стены этого дворца? — с тоской спросил старик, закончив свой небольшой рассказ. За огромным столом, помнившим куда более радостные пиршества, они сидели только вдвоем, и прислуживал им все тот же слуга Симон, имя которого — «Пьер, Шарль, Антуан или как вас там…» — во время своего первого пребывания князь так и не сумел запомнить. — Здесь все проникнуто смертным тленом, одиночеством и запустением.

— Очень часто дома наши постигают те же судьбы, что и нас самих, — вежливо согласился Гяур, не зная, как утешить исхудавшего, одинокого старика. — К этому следует относиться с тем же мужественным стоицизмом, с каким мы относимся ко всей остальной жизни.

Сказано это было неубедительно, однако чем еще он способен был помочь человеку, перед которым с радостью распростер объятия сам Господь?

— Однако вас все это касаться не должно, — вдруг запоздало спохватился граф. — Спокойно отдыхайте. Вам отведен весь второй этаж. Кроме того, своих гостей, особенно когда речь идет о дамах, — предусмотрительно оглянулся старик на дверь, ведущую в спальню давно умершей жены, вы можете принимать во флигеле. И вообще, чувствуйте себя так, словно… словно вы… — договорить он не смог, спазмы сдавили ему горло, на глаза навернулись слезы.

— Вы крайне неосторожны и безжалостны, князь, если доводите хозяина этой щедрой обители до такого состояния, — проворчал слуга Симон, помогая извиняющемуся графу подняться и уйти в свои апартаменты.

— В той же степени, в какой вы несправедливы ко мне, — миролюбиво заметил Гяур. Ему отчаянно не хотелось ссориться с Симоном, с кем угодно, только не с ним. По крайней мере, до тех пор, пока он не определился с отъездом.

Учитывая болезнь графа, этот слуга и камердинер в одном лице, по существу, будет хозяином дворца, и с этим постояльцу приходилось считаться.

Голод, накопившийся в его могучем организме за все время плена, давал знать о себе настолько, что, оставшись в одиночестве, Гяур не решился подняться из-за стола, а еще несколько минут жадно поедал жареную телятину и пончики с мясной начинкой, запивая все это густым, словно бы настоянным на мясном бульоне, красным вином.

Насытившись, он поднялся на отведенный ему второй этаж и какое-то время стоял у окна, осматривая открывавшийся вид по ту сторону полуразрушенной городской стены, — долину, излучину реки, небольшие, словно вытканные на зеленом ковре, едва различимые рощицы; а еще — охваченные светлым библейским нимбом крыши каких-то строений.

Где-то там, у реки, произошла их «французская» встреча с Властой. Он вспоминал теперь о ней как о тайном эротическом сне детства. Хорошо ли ему было тогда с «каменецкой пророчицей»? Ответить на этот вопрос Гяур затруднялся. Если бы в мире не существовало Дианы де Ляфер, он наверняка был бы настолько влюблен в эту девушку, что любовь эта давно стала бы роковой.

В любом случае, Власта заслуживала того, чтобы ею можно было восхищаться. Но что он мог поделать с собой, со своими чувствами? Он не святой. Ему приходилось бывать с женщинами. Но каждый раз их обаяния хватало только для того, чтобы мог сравнить свою очередную пассию с графиней Дианой.

В плену у него было время осмыслить и свою жизнь, и свои чувства. Теперь князю стыдно было признаваться себе в этом, но в минуты мужественного отчаяния, которые переживал в ожидании казни, он давал себе слово: «Если удастся спастись, оставлю службу, отрекусь от всех притязаний на княжеский престол Острова Русов и остаток лет своих посвящу… поместью, приобретенному для меня графиней Дианой де Ляфер неподалеку от Шварценгрюндена». А еще — Парижу и любовным утехам, для которых, как ему тогда казалось, вполне достаточно этой, одной-единственной женщины — прекрасной и непостижимой.

«Так чего же ты теперь маешься? — саркастически поинтересовался у самого себя Гяур. — Оставляй службу и превращайся в страдальца парижских салонов. Из плена, в который ты время от времени будешь попадать в этих салонах, совершать побеги тебе, естественно, будет труднее, нежели из испанского заточения, но зато с меньшим риском для жизни. Впрочем, кто знает, всегда ли с меньшим.».

Одар вновь попытался вспомнить Власту, но вместо ее лица явились пшенично-золотистые кудри Дианы. И ничего он не мог поделать с собой, ничего! Юная графиня Ольбрыхская уже несколько раз повторяла, что она — его судьба; что семейное объединение их — предсказано свыше, самой Ольгицей. А предсказано, потому что… предначертано судьбой. Очевидно, каждый раз девушке казалось, что эта предначертанность заставит князя относиться к ней более серьезно, чем он относится сейчас. Но всякий раз она ошибалась.

В то же время сама Власта любила его с какой-то монашеской покорностью, понять которую мог разве что человек, привыкший к молитвам и обреченности на волю Всевышнего. Но Гяур желал познавать собственную волю. И стремился к тому, что предначертано его волей, а еще — волей случая. Одного из тех случаев, из которых обычно соткана всякая человеческая судьба.

Как всегда, неслышно и почти незримо появился Симон.

Несколько мгновений он молча постоял у Гяура за спиной, а когда тот соизволил оглянуться, предложил:

— Думаю, нам следует осмотреть флигель, князь. Четыре комнаты, чудные гобелены, изысканные статуэтки, ванная…

— И что еще? — подловил его на паузе Гяур.

— Такой маленький дворец, в котором в юности развлекался сын графа Антуан Ворнасьен, и который успел познать то, чего многие из нас, людей прежних поколений, не сумели познать, даже обзаведясь седыми висками.

— Кто успел познать: маленький дворец или наш юный Антуан?

На сей раз слуга выдержал паузу, достойную самого задумчивого из сенаторов, и глубокомысленно произнес: