Рыцарство
Шрифт:
– Я же сказала, мне было хорошо под тобой. Даже ненавидя тебя, я ощущала эту сладость. Подари же мне себя в последний раз...
– Лучия улыбнулась ему маняще и сладостно. Ей нужно было, чтобы он остался: он уже проиграл, но она ещё не выиграла.
Феличиано сбросил плащ и стянул рубаху. Ему было все равно. Лучия унизила его, он не сумел утвердить себя. Что бы он не сделал - он сделал бы это теперь с её позволения. Он давно был без женщины, а прочувствованное желание мучило плоть. Все, что он мог теперь получить - покой плоти. Он лёг с ней рядом.
Лучия видела, что ударила его излишне больно. Что ж, побили мальчика, надо и приголубить.
– Этой ночью я получу я всё, чего ты не додал мне.
– Она неожиданно опрокинула его на подушку, уселась сверху и впилась ногтями в его плечи.
– Ты ни разу не поцеловал меня. Ты
...Феличиано вдруг оказался в объятиях фата-морганы, наглой, игривой, причудливой, взбалмошной чародейки. Вначале он просто хотел усмирить надрыв плоти, потом неожиданно увлёкся. Она то раскрывала перед ним ворота, то отталкивала его, хохоча, заявляла, что Генуя намерена нарушить договор и её стены придется таранить, но когда он, уже смеясь, приступал к штурму, она невесть откуда выкидывала белый платок и кричала, что крепость сдается на милость победителя. Лукавая бестия то намеревалась вести пакет в Падую, взбиралась на него и требовала приделать луку к седлу, и когда он протянул ей руки, вцепилась в них и понеслась на нём галопом, доведя до исступления, то называла его жердину источником огня и так терла его благоухающими розовым маслом руками, что он и вправду полыхал, пусть и не огнем... Едва отдохнув от очередной игры, она устраивала рыцарский турнир, в котором копьеносцу требовалось попасть копьем в цель, но цель ускользающую, Феличиано смог остановить наглую цель и попасть в извивающуюся чертовку, после чего она изображала преступницу, которую приговорили к насаживанию на кол... Он был поражён не только её совсем новым телом, но и чем-то новым в себе, непонятным, опьяняющим, но потом осмыслил его. Он никогда особо не ценил женщин, а за долгие годы бесплодия привык внутренне ненавидеть их, унижавших его достоинство и напоминавших о его ущербности. Но сейчас на этой девке он не чувствовал себя униженным. Он сделал её женщиной и матерью. Он мужчина - любовник и отец. Он невольно улыбнулся, упившись этой столь возвышающей и пьянящей его мыслью.
Меж тем бесовка подлинно вымотала его. Феличиано ещё не излил семя, но потерял дыхание, горло его пересохло. Он навалился на змеящуюся бестию и придавил всем телом к простыням.
– Стой. Стой, зверюга. Я должен передохнуть... Но почему ты раньше так не делала?
Лучия облизнула губы.
– Я приберегала это для любящего, но ничего не дождалась. Но подумала, что стоит просто прорепетировать...
Феличиано надавил на нее сильнее, сдавив груди ладонями. Что?
– И кому же ты намерена устраивать такие представления?
– А разве в Пьяченце... или где там будет мой дом? А! В Парме! Так разве в Парме нет мужчин?
– Есть.
– Ну, что, продолжим?
Он не дал ей двинуться.
– Не рыпайся подо мной, - рыкнул он вдруг. Мысль о том, что эта девка будет прыгать на другом, почему-то испортила ему настроение.
Её вечная покорность бесила его, заставляла чувствовать себя извергом, а постоянная плаксивость только подливала масла в огонь. Его желание пробуждалось волнующим запахом этого тела, но кроме удовлетворения грубой похоти он ничего не получал. И вдруг вечно ноющая дурочка стала любовницей, игривой и сладостной, влекущей и чарующей. Да ещё и кожа, шелковая, атласная, струилась под его руками, ублажая ладони и приковывая взгляд. Похорошела, бестия, отъелась...
Чентурионе в досаде закусил губу. Он сглупил. Просто поторопился. Он помнил ее тощей девчонкой, много месяцев и помыслить не хотел о близости с ней, боясь повредить малышу. Надо было поглядеть на нее после родов-то да пощупать. А он, поглощенный сыном, не удосужился. Зря. Какой дурак избавляется от восемнадцатилетней красотки, гладкой, как шёлк, и страстной, как мартовская кошка? Такая киска нужна самому.
Лучия тем временем шаловливыми пальчиками нежно ласкала его сокровенное место, и он её прикосновений он потерял нить размышлений. Теперь она была мягка и сладостна, как малиновое варенье, и он бездумно упивался тихим наслаждением, но вот чертовка снова превратилась в ураган. Она хорошо знала его прихоти и причуды и то потворствовала им, то, напротив, противилась и при этом хохотала, довела почти до безумия. Он, наконец, в исступлении страсти схватил её, подмял под себя, вошел и излил семя, и тут вдруг услышал, как чертова бестия нагло и хрипло спросила, какого чёрта он растрепал её прическу? В Парме небось не любят растрёп.
– Прекрати. Ты нарочито злишь меня, делаешь вид, что я тебя выставляю. А я не гнал тебя. Я хотел, чтобы ты осталась и воспитывала моего сына!
– Феличиано отвёл глаза. Он лгал и знал это.
Лучия не стала напоминать ему произошедшее, неожиданно легко согласилась.
– Да, ты меня не гнал.- Чентурионе в изумлении встретился глазами с хитрой бесовкой.
– Ты не гнал меня, - повторила она, закинув руки за голову и отвалившись на подушке.
– Меня гонят нелюбовь и неуважение ко мне...
Он опешил, но и обрадовался. Этот аргумент не показался ему весомым.
– Чушь! Я всегда уважал тебя. Ну, старался...- Чентурионе ждал возражений, понимая, что лжёт, но их не последовало, Лучии было плевать на его ложь. Упитанный кабан уже засунул ногу в капкан, и дело капкана не слушать хрюканье кабана, но поймать его копыто.
– Что до любви...- торопливо пробормотал он, радуясь, что она помалкивает, - если бы ты не корчила из себя плаксивую дурочку, а подпрыгивала на моем колу, как сегодня, то я бы тебя даже и любил...
Она посмотрела ему в глаза.
– Мой сын три дня назад перевернулся на животик. Ты устроил праздник. Твои друзья сидели там с женами. А меня, мать своего сына, ты не позвал...- Лучия горько улыбнулась.
– Разве место мне, твоей девке, на празднике? Упаси Бог, подумают, что твой сын - сын шлюхи. А я хорошей крови. И ты уважаешь меня?
Феличиано поморщился. Ишь, ты, как разговорилась...
– Ну, ладно, я... был неправ.
– Возразить ему было нечего, и он торопливо перевёл разговор, - но ты сама несёшь вздор. Упрекать меня в надменности! Стремление восторжествовать над женщиной - не стремление гордеца, а стремление мужчины. И если ты заставишь меня утратить его - тебе придётся иметь дело с ничтожеством. Гордец... Вздор всё. Но обещаю, если ты останешься с сыном, и твои ворота будут раскрываться передо мной, как сегодня, веселя мое сердце, я буду любить и уважать тебя. Слышишь?
– он не хотел терять такой источник наслаждения. Главное было задурить ей вдруг проступившие мозги. Теперь он хотел, чтобы она осталась. В принципе, трат не неё никаких, а возможность так тешить себя ночами, как сегодня, была прельстительна. Зачем упускать красотку? Он не хотел признаться себе, но теперь она забавляла его. Он был азартен, любил игру, но играть с бабой ему было внове, это было радостно и потешно, увеселяло и пьянило.
На лице Лучии появилось выражение томной задумчивости.
– И с какого дня это начнётся? С какого дня ты будешь любить меня?
Феличиано удивился. Он не ждал, что она так быстро уступит.
– Прямо с завтрашнего.
– И кто нас повенчает? Епископ Раймондо?
Чентурионе оторопел и несколько секунд лежал с отвисшей челюстью.
– Что? Ты... Ты думаешь, я женюсь на...
– ...отродье Реканелли?
– в тон ему подхватила наглая девка, - да. Уважение и любовь начинаются с Божьего благословения. К тому же, если ты не хочешь, чтобы мать твоего сына была Лучия Реканелли, все, что ты можешь, это сделать ее донной Лучией Чентурионе. А я увижу в этом проявление твоей любви ко мне, и тогда...
– Лучия вдруг игриво и ласково, хоть и с бесстыдным блеском в глазах, погладила его причинное место и нагло подмигнула ему, - я даже задумаюсь о том, не подарить ли тебе ещё парочку таких же милых малюток...- Он замер.
– Но если ты предпочтешь, чтобы мои дети назывались выблядками, ты их не дождёшься, - злобно прошипела она.
Феличиано, смерив беспардонную девку долгим взглядом, лежал неподвижно. Жениться? Мысли в нём текли вяло. Что за бред? Это же проклятый род Реканелли. Однако сказанное ею, вначале шокировавшее его, в её изложении выглядело... приятно. Что делать, если под ним плодоносила только эта проклятая утроба? Нет, девица не отребье какое-нибудь, кровь хорошая, этого не отнять. И грудка персик, а уж попка...о-о-о... что там говорить, девка пьянила его. Роды ей пошли впрок. Уж если Ормани заметил, что она красотка, стало быть, это любой заметит. И, оказывается, умеет и ублажить, да ещё как... Она перестала служить немым упреком, и, оказывается, не теряла времени даром и кое-чему научилась. А главное ... дети... ещё сыновья... много... много детей.
– Он даже зажмурился от этой предвкушаемой сладости. Перед его глазами промелькнула вдруг горделивая картина: он на троне, окруженный тремя сыновьями.