Рыжеволосая девушка
Шрифт:
— Ханна? — быстро, тихим голосом спросил один из них.
— Да, — ответила я, как будто было вполне естественно, что он знал мое имя. Другой тихонько выругался.
— Где же Франс, черт возьми? Опять, разумеется, его идиотские штучки! — И он пошел вперед, а первый мужчина остался со мной. — Все в порядке, — сказал он. — Франс, наверное, снова выдал себя за сотрудника немецкой разведки?
Я кивнула головой. И тут же почувствовала, что судорожная напряженность нервов проходит. Рабочий протянул мне руку, я подала ему свою. Жест этот ничуть не показался мне странным.
— Идем, —
Рука у него была шершавая, короткая и сильная — надежная рука. Мы пошли дальше. Вскоре мы увидели Франса и другого товарища, они поджидали нас. Когда Франс заметил меня, он заметно смутился и напустил на себя нарочитую небрежность.
Затем подошел ко мне, улыбаясь: — Ну, попалась на удочку, да?.. А очень испугалась?
— Конечно, испугалась, — сказала я. — Значит, ты всегда так встречаешь новых товарищей?
Он тихо и как-то смущенно рассмеялся. Два других товарища стояли молча и переводили взгляд с меня на Франса.
Человек, державший меня за руку, отпустил ее и медленно проговорил:
— Ведь это девушка, Франс. Мог бы обойтись с ней более бережно.
— Пустяки, — сказал Франс. — Она должна уметь переносить удары. — Повернувшись опять в мою сторону, он продолжал: — Она понимает, что злого умысла у меня не было.
Я промолчала. Второй рабочий возмущенно возразил Франсу:
— Я никогда не мог научиться хорошо плавать. Это потому, что у моего отца было обыкновение неожиданно бросать нас, детей, в воду, когда мы были еще маленькими. Он считал, что таким образом мы скорее научимся плавать. Но с той поры у меня вообще пропала охота купаться.
Пока он говорил, мы шли вперед, правда, не к домику лесничего, как я думала, а куда-то в другое место. Но тут Франс остановился и резко спросил:
— Ну? Какое отношение имеет к этому твое плаванье?
Рабочий неторопливо ответил:
— Подумай хорошенько… Твой метод слишком мудреный, точь-в-точь как у моего отца.
Мы двинулись дальше, Франс впереди, а я между двумя рабочими. Мой испуг почти совсем прошел, я понимала, что обязана этим приходу двух товарищей.
— А куда мы идем? — спросила я. Молчание моих спутников начинало тяготить меня.
— В штаб, — не оглядываясь, коротко ответил Франс.
До меня уже доносился слабый шум большой транспортной артерии: сигналы автомобилей, звонки трамваев; странно было слышать их здесь, в лесу, шумящем, как море, среди мягко колышущихся деревьев.
— Возьми ее велосипед возле дома лесничего, Рулант, — снова коротко распорядился Франс.
Рабочий, который сопровождал меня сначала, ушел за велосипедом, а мы втроем продолжали наш путь.
Штаб
Слово «штаб» вызывало у меня самые странные и довольно смутные представления о чем-то вроде заброшенной лачуги, полуразрушенного сарая, домика лесничего. Оказалось, однако, что ни одно из них не соответствовало действительности. Мы шли мимо фруктовых садов, огородов и заборов, уже окутанных сумерками, и остановились возле деревянной калитки, ведущей в сад. Франс толкнул калитку ногой, и она открылась. Мы пошли по хрустящему гравию к дому. Передо мной в тускнеющем золотом
Франс молча открыл заднюю дверь под навесом и так же молча вытер ноги. Я слышала, как зашуршала циновка, и последовала примеру Франса, хотя мои подошвы стали совсем скользкими от хождения по лесу. Такой будничный, мещанский даже, акт, как вытирание ног о половик, развеял романтическое впечатление, которое произвел на меня дом при первом взгляде.
Франс открыл вторую дверь — в коридор, затем третью. Мы очутились в комнате, где висела лампа, задрапированная черной материей. Я остановилась у порога. Первое, что я заметила в комнате, был насыщенный табачным дымом воздух — я чуть не задохнулась. Такой воздух, как будто окно в комнате никогда не открывалось. Я огляделась вокруг. Комната запущенная, почти без мебели, с темными углами. Но в ней был какой-то суровый уют. Посредине — большой круглый стол, покрытый низко свисавшей скатертью. На столе — газеты и пепельницы. Вдоль стен стояли два обитых кожей дивана. На одном из них сидело еще двое мужчин без пиджаков. Они с любопытством воззрились на нас. Франс прошел вперед, затем остановился и жестом пригласил меня подойти ближе. Я подошла. Мужчины поднялись с дивана.
— Это Ханна, о которой я вам говорил, — сказал Франс с какой-то хрипотцой в голосе, как будто ему было не по себе. — Ханна, вот двое наших парней — Эдди и Ян.
Эдди и Ян поздоровались со мной за руку. Им было на вид лет по тридцать — тридцать пять, как и тем рабочим, с которыми я познакомилась раньше. Приветливо улыбнувшись мне и кивнув головой, оба снова уселись на диван и стали наблюдать за мною. Вероятно, они не привыкли видеть у себя девушку. Однако меня не смущали их взгляды. Один из них ногой пододвинул мне камышовое кресло с сильно потертыми подушками. Я села и посмотрела на Франса; я видела, что он хочет еще что-то сказать мне. Он снял пиджак и сел на стул у стола.
— Гм, да, — проговорил он, как бы догадываясь, что я жду от него объяснений. — Вот здесь мы и обитаем. Ты слышала когда-нибудь о художнике Филипе Моонене?
Я сказала, что слышала. Имя Моонена было очень хорошо известно в Гарлеме. Я знала также, что он пользуется известностью и за пределами Гарлема. Перед войной я часто видела в Амстердаме афиши, возвещавшие об открытии выставки произведений этого художника.
— Это его дом, — сказал Франс. — Сам он живет наверху. А нижнюю часть дома уступил нам. Он молодчина.
Отворилась дверь, и в комнату вошел рабочий, которого звали Йохан. Он увидел меня и кивнул. Ян свернул сигарету и протянул ее мне «в почти готовом виде», как он сказал: оставалось только лизнуть бумажку и склеить. Йохан зажег и поднес мне спичку. Их предупредительность была мне приятна.
— Вы наладили свет наверху? — спросил Франс. По его голосу чувствовалось, что он рад хоть на минуту переключить свое внимание на более мелкие заботы. Йохан кивнул. Воцарилось молчание. Слышно было, как тикает будильник на черном безобразном комоде в углу комнаты.