Рыжеволосая девушка

де Фрис Тейн

— Хюго решил, что пришло для него время вновь вставлять нацистам палки в колеса, — сказал Франс. — Ну что ж, найдем применение его искусству. Людей нам не хватает.

Затем Франс понизил голос: в нем снова послышалось знакомое мне добродушное самодовольство.

— У меня есть пара хороших «задачек» для тебя, Хюго… все там же, в твоей старой «вотчине».

— Ого, Франс, ты, как всегда, полон блестящих планов! — сказал Хюго. Его губы тронула дружеская насмешливая улыбка, которую я уловила. — За мной дело не станет, ребята… если только задача выполнимая.

Франс тоже как будто заметил его беглую улыбку и легкий укол в его словах. Он втянул голову в плечи. Так улитка прячется в

раковину, когда ее рожки натыкаются на что-нибудь неприятное. Я видела, что Хюго противопоставлял свою практическую сметку склонности Франса к фантастическим планам. Я с удовольствием констатировала этот факт; мне на всю жизнь запомнился первый урок стрельбы в «Испанских дубах»… Я подошла к Франсу и увела его к старому дивану — слишком тягостным стало молчание.

— Мне нужно поговорить с тобой, Франс, — сказала я. — По важному вопросу.

Остальные продолжали разговор.

В первый момент Франс был недоволен, что я прервала его объяснение с Хюго. Но когда я начала говорить о Тане, он все внимательнее слушал меня, в особенности когда я сказала, что ее постоянное пребывание в нашем доме, по моему мнению, может быть помехой для нашего дела и даже оказаться опасным. Франс некоторое время напряженно раздумывал над моими словами и наконец сказал:

— Я не встречал девушек подобного типа, но могу приблизительно себе представить, что это такое. Если дело действительно обстоит так, как ты рассказываешь, то тебе нельзя жить с ней под одной крышей. Ей придется переменить адрес, Ханна.

— Мы не можем устроить ее у первых попавшихся людей, — пояснила я. — Нужно найти ей покровителей, которые в случае необходимости могли бы выступить в роли надсмотрщиков. Но как это сделать?

Этим летом мы не одному подпольщику предоставляли кров. Порой это бывало очень трудно; но по сравнению с Таниным случаем все остальные были несложными. Однако теперь, когда Франс определенно сказал мне, что Тане надо от нас уехать, ее безрассудство, которое могло подвести всех нас, стало казаться мне более опасным, чем когда-либо. Я подумала об Аде. И сказала Франсу, что в Амстердаме у меня есть подруга, у которой я, пожалуй, могу попросить совета. Ей известно, кто такая Таня, добавила я. Франс кивнул, выражая свое согласие. Я видела, что он настроен очень серьезно: ведь он, конечно, в первую очередь подумал обо мне, о безопасности своего бойца.

В этот вечер я пробыла в штабе недолго. Я догадывалась, что Франс сгорает от желания поделиться своими планами с Хюго. Все товарищи и Хюго вместе с ними весело крикнули мне «до свидания!», когда я, стоя в дверях, помахала им рукой. Мной овладела какая-то глупая ревность, хоть я и понимала, что должна ее побороть. То была легкая зависть к Хюго, который неожиданно появился в штабе и будет делать то, о чем я уже давно мечтаю. Я была почти уверена, что разговор, который состоится после моего ухода, будет своего рода мужским заговором, тайным соглашением всячески щадить меня и не давать опасных поручений только потому, что я девушка. Совершая на велосипеде обратный путь в душной, черной, как бархат, ночной темноте, я почувствовала, что нервное напряжение, о котором я в штабе как-то позабыла, охватило меня с новой силой, как только я осталась одна. Однако теперь эта напряженность вылилась в острую потребность перейти к действиям, оправдать свое назначение. Не все ли равно, девушка я или мужчина, я больше не хочу, чтобы меня щадили!

Записка

Ада уже знала о Танином побеге и возвращении; я рассказала ей все подробности, когда приезжала в Амстердам, чтобы взять денег для Юдифи и Тани; один верный старик-коммерсант хранил у себя их деньги. Теперь мне необходимо было снова повидаться с Адой.

Когда

я сообщила ей, по какому поводу я приехала, то заметила, что она сразу стала серьезной, как будто только сейчас поняла, какой опасности подвергает меня Таня своим присутствием; а я уже раньше намекала Аде насчет группы Сопротивления, и для нее этих намеков было совершенно достаточно, чтобы все понять. Впрочем, и на этот раз Ада, с ее обычной сдержанностью, не хотела ничего обещать мне, но я знала, что она не оставит меня в беде и постарается чем-нибудь помочь. Договорились, что в случае, если будут какие-либо новости, Ада пришлет открытку с видом.

Возвращаясь домой, я испытывала неприятное чувство от того, что собираюсь устраивать Танину судьбу так, как это удобно для меня самой, и устраиваю без нее, через ее голову. Я решила внести полную ясность в этот вопрос; тогда моя совесть будет спокойна; я откровенно объясню Тане, почему для нее и для меня будет лучше, если она не останется дольше в доме моих родителей. Добиралась я домой окольной дорогой, пешком, репетируя в уме, как я все расскажу Тане, не обидев ее. В доме царила необычная тишина, когда я переступила порог передней. Я побежала в гостиную и, увидев свет в маленькой боковой комнатке, бросилась туда… Я сразу заметила, что Тани нет.

— Где она? — спросила я. Мне не к чему было объяснять, кого я имею в виду.

Отец взял со стола бумажку и подал мне. Это была записка на Таниной голубой бумаге. Я начала читать:

«Я больше не могу дышать здесь, в этом фашистском аду. Когда вы прочтете записку, я буду уже на пути в Швейцарию. Я говорила вам, что намерена спастись. Теперь я собираюсь сделать это. В „Холландсе Схаубюрх“ мне рассказали о людях, которые могут переправить меня через Бельгию и Францию. Быть может, это трусость — бежать отсюда — или легкомыслие, но я хочу жить! Вы сделали для меня все, что возможно, и даже более того. Я от души благодарна вам. После войны мы снова увидимся, уже на свободе. Обнимаю вас всех, в особенности Ханну. Простите меня. Не забывайте вашей несчастной Тани».

Пораженная, я в замешательстве читала записку и, когда прочла три последних слова, почувствовала внезапную слабость и дрожь в коленях. Мне показалось, что в этих словах и заключается секрет. Таня была несчастна. И тут же я подумала: не знаю, действительно ли она хочет жить; не знаю также, верит ли она сама, что попадет в Швейцарию и таким образом спасется… Почему она решила ехать в Швейцарию? Почему не в Англию или, например, в Швецию? И вдруг я припомнила, что Таня рассказывала мне об одном немецком эмигранте, которого она знала до войны. Он уже давно перебрался в Швейцарию. И для меня начала проясняться роковая и печальная связь событий. Таня бежала, влекомая призрачной надеждой вернуться к прежней мирной жизни. Она не только несчастна, она наверняка психически больна, если иллюзия для нее более реальна, чем действительность. А я — я не могла ей помочь!

Я видела, что мои домочадцы — все трое — глядят на меня; они ждут, когда я скажу свое решительное слово. Положив письмо на стол, я молча повернулась, пошла в столовую и уселась на диванчик, на то самое место — промелькнуло у меня в голове, — где я сидела с Таней, когда она рассказывала мне про немецкого эмигранта.

Откашлявшись, отец сказал:

— Наверное, она задумала все это после своего возвращения из Дренте; она упоминает людей, адрес которых узнала в «Холландсе Схаубюрх»…

— Она рискует своей жизнью!.. — Мать произнесла это очень сурово, но за ее суровостью скрывалась глубокая, искренняя озабоченность. Юдифь, опустив голову, уставилась глазами в пол. Неужели она тоже поняла, что трагизм трех последних слов Таниного письма лишил меня дара речи?