Ржавые земли
Шрифт:
– Ты – раб божий, ты – плоть божья и дух божий. Ты – добро божье. Во славу добра и именем добра, открой же очи и узри добро вокруг себя!..
Заскрипела, открываясь, щербатая дверь. На фоне скудно освещенного проема появился женский силуэт. Это Марфа Васильевна, или просто Марта. Она профессиональная проститутка. Была проституткой на Земле, оставалась ею в рабочем лагере хозяев. И Марта не видела причин, чтобы прекратить заниматься тем единственным, что она умела, в нашем поселке. Само собой, матросы всецело поощряли ее усердие. До денег мы еще не доросли, но Марта вместо платы
Марта шаталась. Она сделала несколько неверных шагов, потом присела у порога и извергла свой ночной гонорар наружу.
– Как здоровье, мать? – полюбопытствовал я, становясь так, чтобы ветер не доносил до меня запахов химуса.
– Ох… это вы, доктор? – Лицо Марты оказалось на свету. Я увидел женщину среднего возраста с мохнатой родинкой на щеке, всклоченным волосом, гноящимися заедами в уголках рта и черными дорожками расползающейся под глазами туши. – Доктор – вы обманщик!.. – Марта громко икнула и захихикала.
– Это почему же?
– Вы обещали проверить меня на прошлой неделе. Пять дней я работаю, без вашего на то дозволения…
– А ты не слыхала? С этой недели святой Ипат курирует лупанарий, милая. К нему и обращайся.
Марта не поняла.
– Святой Ипат?.. Да ну вас! А матросский совет?
– С советом согласовано! – ответил я, стараясь говорить как можно убедительней.
Я уже повернулся, чтобы убраться в свою в хибару, но меня остановил зычный рев Егорки Шмелева:
– Зрячий! Я опять зрячий, друзья! Благодать-то какая! Слава Небесам! Я прозрел! Благодать!!! Господи, спасибо! Спасибо, Ипатушка!
Вот это новость! Если так пойдет дальше, не исключено, что святой Ипат сядет в кресло председателя матросского совета.
Ничего мне не оставалось, кроме как вернуться к костру. Я понял, что съем собственный котелок, если сейчас же не найду научное объяснение чудесному исцелению Егорки. Не в колдовство же блаженных монашков верить!
Егорка светился от счастья, он приплясывал на месте и возносил хвалу всем святым, которых только мог вспомнить. Ипату в первую очередь.
– Что, доктор? Съел? Ведаешь теперь, какие чудеса можно сотворить именем добра? – с вызовом выпалил он, едва я приблизился.
– Ты видишь, Егорка?
– Ясен пень! Вижу, как раньше видел!
Меня охватила внезапная злость.
– А что ты видишь, Егорка? Расскажи, будь так любезен! Что вокруг тебя?
Певец осмотрелся.
– Сейчас ночь…
– Ага. Что еще?
– Ну чего ты пристал? У тебя совесть есть или всю на пилюли бесполезные сменял? Темно ведь! Хех! Странный ты человек, доктор! Поле вижу, траву вижу…
В первый миг я оторопел.
– Чего-чего?
– …лес, что ли, далече. Темно, говорю тебе. Имей же стыд: я ведь только-только прозрел! Ух! Благодать-то какая!
Я поднял над костром руку раскрытой пятерней вперед.
– Сколько пальцев показываю?
– Да пошел ты!.. Привыкли изгаляться над инвалидом все кому ни лень! Баста! Зрячий я теперь! Могу и рыло начистить!
– Егорка! А ну-ка пройдись!
Певец в негодовании топнул ногой, затем рванулся в сторону. Мошонкин едва успел отодвинуться, не сделай он этого – схлопотал бы коленом в ухо.
– Эй, Егор! Потише, друг! – Я спохватился: ночь, угли в костре светят худо, луны на небе нет, тут и здоровому человеку немудрено лоб расшибить. К тому же пес его знает сколько того зрения вернулось к инвалиду…
Певец меня не слушает. Идет резво, уверенно, расправив плечи и вскинув голову. Раз-два, и его уже не видать в темноте. Потом из мрака доносится грохот и сердитое шипение. Мы – я, Мошонкин, Степка Куцая Бородка – вскакиваем как один.
Егорка врезался в крыльцо лупанария. Отшиб колени, упал, но тут же поднялся на ноги и как ни в чем не бывало зашагал прочь. «Благодать, благодать, благодать…» – шептал он без остановки.
– Постой! – Я бросился за ним.
Но артист, услышав топот ног за спиной, припустил бегом. Он вел себя так, будто действительно прозрел. Вот только я уже понимал, что бедняга ничего не видит, что его сетчатка осталась мертвой, что я был прав и цена камланиям Ипата – ломаный грош…
Я не дотянулся до Егорки каких-то пол-локтя. Наш Илья Муромец на полном ходу врезался в стену избы матросского собрания. Удар вышел такой силы, что мне показалось, будто затрещали бревна крепчайшего марсианского дерева. Певец снова рухнул на землю, повалив заодно и составленные возле стены тяпки да лопаты.
– Ядрена вошь!.. – взялся за голову Мошонкин.
Степка же молча вцепился в бороденку и принялся ее терзать и дергать.
– Ну что? Довольны оба?! – заорал я на них. – Сукины дети! Артиста в госпиталь, а Ипата… Пусть завтра собрание решает, как лучше: в яму его… или просто дать пинка под зад и выкинуть в пустошь!
Мошонкин и Степка без лишних разговоров подхватили бесчувственного певца и утащили с моих глаз долой.
Ипат сидел у костра, словно произошедшее его нисколько не касалось: голова вжата в плечи, руки у подбородка, пальцы переплетены. Губы шепчут быстро-быстро, а марсианская ночь тиха…
– Добро знать и не знать, добро быть и не быть, добро – оно повсюду, даже там, где его нет и никогда не будет…»
5
Мошонкин пришел в себя на второй день после операции. По благоприятному стечению обстоятельств Рудин в этот момент был рядом: сидел за столом, сколоченным из ящиков, и перечитывал свои «мемуары». За порогом госпитальной избы перекликались моряки: этим вечером намечалось собрание матросского совета. Необходимо было выбрать нового ответственного за вещи, продукты и водку.
Заскрипела походная софа. Раненый пошевелился, застонал, ловя растрескавшимися губами воздух.
– Что, Андрюша? Потерпи, сейчас водички дам…
Рудин приподнял Мошонкину голову: кожа раненого обжигала доктору пальцы.
«Дело табак, – понял Рудин, поднося к подрагивающим губам пациента склянку с чуть теплым чаем. – Патогенная флора Марса не страшна человеку: тут либо иммунная система справляется, либо местным бактериям наши белки не по зубам… Но Андрею не повезло, – в его рану занесли земных стафилококков. Вероятнее всего – через тряпки, которыми останавливали кровь».