Ржавый капкан на зеленом поле(изд.1980)
Шрифт:
Приближались строения. Колеса вагона, зажатые между тормозными колодками, недовольно загудели.
При подъезде к станции неожиданно заговорил деревянный, без всяких интонаций голос поездного радио:
— Сходить на территории Федеративной Республики разрешается лицам, имеющим ее гражданство или соответствующие визы в проездных документах… Повторяю: сходить на территории Федеративной Республики…
Станция маленькая, стояли мы здесь всего две-три минуты. Никто сходить не стал. Вдоль вагонов по перрону, обмахиваясь сложенной газетой, степенно прошагал западногерманский полицейский.
И опять весело застучали освобожденные от тормозов колеса. Опять сытая пшеница сменяла кукурузу, кукуруза пшеницу. На крохотных полустанках все ухожено, все прибрано, никакое отклонение от строгого геометрического порядка нигде не колет глаз.
Следующая остановка — последняя на территории Западной Германии. Судя по расписанию, вывешенному в коридоре, экспресс стоит здесь десять минут.
Серое здание вокзала, увитое плющом, медленно подплыло, остановилось прямо против нашего окна. Перрон был огорожен изящной, тонко плетенной проволочной сеткой с несколькими проходами; вероятно, для того, чтобы легче направлять в нужном направлении потоки пассажиров.
Здесь было полюднее: железнодорожники, группы молодых людей с рюкзаками и зачехленными гитарами, несколько крестьянок в национальных костюмах с плетеными корзинами. Из соседнего вагона, придерживаясь за поручень, осторожно спускался, ощупывая предварительно ногой каждую ступеньку, какой-то чистенький беленький старичок в коротких штанишках на помочах. Его встречали с цветами.
Мирная картина! Ни одного полицейского, даже ни одного таможенника!
Но что-то мешало мне воспринимать вокзальную идиллию за окном, что-то настораживало, зажигало огонек тревоги. Я хмурил лоб, пытаясь понять, напряженно вглядывался сквозь стекло.
Не чудится ли мне? Вот есть, есть какая-то нарочитая заданность в расстановке людей на перроне!
Нет, не всех. Паренек, который, дурачась, растянулся на расставленных в один ряд рюкзаках, — это естественно! Смеющиеся крестьянки перебрасываются шутками с кем-то, стоящим на тамбурной площадке и невидимым мне отсюда, из купе, — тоже в порядке вещей…
А вот этот рослый мужчина в охотничьей шляпе с пером? Почему он так ни разу и не повернулся лицом к поезду? Стоит спиной и глазеет в сторону вокзала. Что он там увидел? Что там могло его заинтересовать? Высокие узкие окна? Голуби на краю крыши?
Или те двое, в проходе, Пат и Паташонок: один — маленький, крепко сбитый, кривоногий, другой — длинный, тощий, с пышными усами. До чего ж они увлечены разговором! Ни разу за все время ни один из них не посмотрел в сторону поезда. А ведь все-таки экспресс. Что за народ едет? Разве не интересно?
Ну хотя бы раз посмотрели. Один-единственный раз!
Нет, говорят, говорят, не меняя позы, профилем к вагонам, словно спешат наговориться на всю жизнь.
Или до отхода экспресса?..
Что-то было в этом очень похожее на массовки в плохих провинциальных театрах, когда режиссер, организовывая толпу на сцене, распределяет статистов: одному стоять у самой рампы и смотреть вверх на воображаемую луну, другому прислониться к колонне, третьему, стоя спиной к зрительному залу, с интересом изучать рекламную афишу на бутафорской тумбе… Пока следишь за главными действующими лицами, все это не слишком заметно. Но стоит немного отвлечься, как искусственность созданной на сцене ситуации начинает тотчас же сама лезть в глаза.
Прошло уже и положенных десять минут остановки, и еще пять сверх этого, а экспресс все стоял и стоял. Людей на перроне стало больше: пассажиры повыходили из вагонов и толпились возле дверей.
А статисты все играли свои маленькие роли. Интересно, кто же режиссер? И здесь ли он?
Инга, которая до сих пор тоже смотрела в окно, вдруг поднялась со своего места.
— Куда? — Я старался говорить по возможности спокойно.
— Пойду потопчу своими изящными туфельками вековечную германскую землю.
— Не надо.
— Почему?
— Ты же слышала, что объявляли по радио.
— Объявляли на той станции, а не на этой.
— Все равно. Здесь тоже ФРГ.
— Да ты посмотри в окно! Весь личный состав нашего поезда прохлаждается на перроне.
— Пусть. А ты не ходи.
— Ну и ну! — Инга осуждающе покачала головой. — Не отец, а тиран и деспот!..
Она двинулась к выходу. Я опередил ее, захлопнул стеклянную дверь.
— Пусти!
— Нет, дочка. Нельзя.
— Но мне жарко, понятно? Нечем дышать.
— Потерпи. Это не смертельно.
В вагоне работал кондиционер, воздух был свежим и чистым.
— Я перестаю тебя понимать, отец! — Инга начинала злиться всерьез. — Ни с того ни с сего ты вдруг прибегаешь к настоящему акту насилия. Не хочешь — сиди тут, я тебя не тащу за собой. Но почему ты не даешь мне поступать так, как я считаю нужным? Ведь мне не три и даже не восемнадцать?
Вопрос вполне уместный и поставлен разумно. К сожалению, я не имел возможности так же разумно ответить на него.
— Потому что нельзя. Запрещено правилами. И нечего их нарушать.
— Это не объяснение. Твои правила — чистейшая формальность. Видишь — проволока? Вот за нее выходить действительно запрещено. Туда я и не пойду. Пусти!
Она сделала попытку оттолкнуть меня.
— Инга, перестань! — Не без усилия я снял ее руку с дверной рукоятки.
— Ах так!
Она кинулась на мягкое сиденье, порылась в своей сумочке. Вытащила пачку сигарет и, нервно чиркнув спичкой, закурила.
Закурила впервые у меня на глазах. Да и вообще курила ли она раньше? Потому что после первой же затяжки поперхнулась дымом и сильно закашлялась.
Я отнял у нее пачку с сигаретами, спички.
— Наш вагон для некурящих. Видишь, перечеркнутая крест-накрест сигарета?
— Отдай! Слышишь, отдай!
— Потом.
— Может, ты еще ударишь меня? Как тогда?