С Байроном в XXI век
Шрифт:
– Может, просто пересадить его в оранжерею?..
– Не стоит, я думаю. Ваша красавица ревнива. Роза не может быть иной. И подруг у нее нет здесь.
На следующий день дизайнер переформировал ограду, пересадил капризный цветок, и Роза и Шиповник оказались совсем близко друг к другу. И расцвела красавица и засияла. И Шиповник дал яркие цветки. Он укутал любимую колючками. И она постепенно разрослась в куст. И несколько бутонов изумительно раскрывались. Здесь был их уголок дикой природы, пройти было сложно. Они шептались о чем-то, шелестя листьями. Казалось, им не наговориться. Люди не понимали их. Но это не имело никакого значения…
Надежда
Если бы каждый из нас коротенько написал о своей семье, а кто-нибудь догадался свод этих исповедей издать, я думаю, занимательная вышла бы книжка. А возможно, и страшная.
Жизнеописание свое, разумеется, надо начинать с детства. А оно всегда прекрасно, и не важно, родился ли ты на шелковых простынях или пеленали тебя в застиранную холстинку. Босоногое детство, пожалуй, даже ярче и веселее зажатого в распорядки и регламенты детства тех, кто появился на свет «с золотой ложкой во рту».
Мое детство наградило меня воспоминаниями о росистых лугах Вологодчины, о трех рябинах, заглядывающих в окна избы, да о трех камнях на пригорке, что остались от часовни Николая Чудотворца, порушенной «нехристями», как говорила бабушка, крестясь на камни. Нам с сестрой креститься на камни не полагалось, потому что мы были октябрятами, хотя и тайно крещеными в лесном храме, построенном неизвестно кем и когда.
На разговоры о лесном храме и вовсе был наложен запрет, поскольку папа и мама мои были коммунистами, оба прошли войну, свято верили в светлое будущее страны, победившей фашизм, и не позволяли забивать детям голову суевериями и прочей чепухой. Вера, как известно, подкрепляется Надеждой, вот мне и досталось столь светлое имя.
Не менее суровы были и родители моего будущего мужа: комиссар Брухнов, трижды Георгиевский кавалер, и поэтесса Шишова – «фарфоровый божок Одесского Парнаса». Уверенные, что ни наций, ни государств со временем не будет, поскольку победит Интернационал, они дали мальчику звучное имя Марат, понятное и узбеку, и французу. Имя это, впрочем, очень ему подходило, а встреча наша была предопределена Судьбой.
Мой отец, Колышкин Иван, окончив войну в звании полковника, получил назначение в Одессу, куда вскоре переехала и вся наша семья. Однако время на Небе и на Земле течет по-разному, и мы с Маратом чуть не разминулись.
Комиссар Брухнов, отец моего мужа, погиб в 37-м под Архангельском, сосланный туда по доносу, и они с матерью, претерпев все лишения ЧСВН (член семьи врага народа), перебрались в Ленинград, где на них обрушилось испытание поистине космического масштаба. Зика (так звали Зинаиду Шишову друзья по «Зеленой лампе») писала в поэме «Блокада»:
Дом разрушенный чернел, как плаха,За Невой пожар не погасал.Враг меня пытал огнем и страхом,Материнской жалостью пытал…Товарищи Шишовой по литературе оказались куда надежней товарищей Брухнова по партии, и благодаря усилиям секретаря Союза писателей Фадеева и друга детства Валентина Катаева блокадница Шишова с сыном оказались в Москве, где Марат, едва оправившись от дистрофии, добровольцем пошел на фронт.
Война пощадила сына комиссара, и Марат вернулся к матери и к мирной жизни в звании гвардии сержанта. Тут уже было делом случая – направить меня через Томск, где я училась на историко-филологическом факультете университета, в Москву, где, завершив образование, я стала литературным секретарем детской писательницы Шишовой. Разумеется, я пропускаю десятилетия многотрудной нашей жизни, поскольку более подробно все это изложено в статье «Наш путь был отмечен пунктиром», опубликованной в книге «Сильнее любви и смерти».
Марат к тому времени работал редактором серии «Жизнь замечательных людей», и, помогая ему и его матери, я как-то плавно вошла в литературу и в их жизнь.
Эта счастливая пора продолжалась без малого 40 лет, включив и 27 лет работы в издательстве «Прогресс», где мне довелось общаться с корифеями исторической и философской мысли.
Семья наша была хлебосольной, и на кухнях (а мы поменяли не одну квартиру) собирались компании друзей, о которых, увы, уже можно сказать: «иных уж нет, а те далече». Нет острослова Виктора Вучетича (сына известного скульптора); нет художника Оси Чуракова, перебравшегося в Америку, нет гениального сына гениальных родителей Льва Гумилева, с которым я была не только дружна, но и имела честь быть редактором его научных трудов. Ушел и последний из могикан – Эрнст Неизвестный, с которым дружил в годы юности Марат.
Самые скорбные утраты – это потеря Родины и Семьи. Когда меня покинули и Марат, и Зика, сделав меня душеприказчиком, я исполнила их последнее желание – покоиться в родной земле. Их воля определила весь мой оставшийся жизненный путь. Вот и сную я теперь, безутешная, между двумя одинаково родными мне городами – Москвой и Одессой. Книги мои пишутся под шум морского прибоя, а издаются под нескончаемый гул Москвы. Но все трудней эти перемещения, и это – увы! – зависит не только от меня.
Утешаться приходится извечной народной мудростью: «нет худа без добра». Необъятная наша Родина, которая была нашим общим домом, уменьшившись в размерах, не рухнула, а просто расплескалась. И теперь, куда бы я ни приехала: в Грецию ли, бескорыстно подарившую Европе великий принцип демократии, в надменную ли Британию, до сих пор несущую «бремя белого человека», или в Германию, старательно демонстрирующую гостеприимство, – всюду меня встречают как желанного гостя. А родная моя Одесса категорически отказывается видеть во мне чужестранку!
Может быть, эти строки покажутся не вполне толерантными, но я ведь человек из Прошлого, в чем честно и признаюсь. Герои моих книг – те и вовсе из Вечности, поскольку подпитывает мое перо мировая мифология, начиная с индийских Вед и заканчивая греко-римским Мифом. А богам, как известно, всегда позволялось многое. Вот и я, набравшись у моих героев свободомыслия, позволяю себе в своей серии «Споры богов» некоторые вольности, в частности, выносить человечеству весьма нелицеприятные оценки. Тем более что духовным идеалом для меня был и остается наш великий свободолюбец Александр Сергеевич Пушкин, творивший во времена не менее драматичные, чем те, что выпали на нашу долю. А он Судией считал одного лишь Бога.