«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях
Шрифт:
Теперь, накануне великого дня Бородинского, главнокомандующий велел пронести ее по всей линии. Это живо напоминало приготовление к битве Куликовской. Духовенство шло в ризах, кадила дымились, свечи теплились, воздух оглашался пением, и святая икона шествовала… Сама собой, по влечению сердца, стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своей кровью. Везде творилось крестное знамение, по местам слышалось рыдание. Главнокомандующий, окруженный штабом, встретил икону и поклонился ей до земли. Когда кончилось молебствие, несколько голов поднялись кверху и послышалось: «Орел парит!» Главнокомандующий взглянул вверх, увидел плавающего в
Орел продолжал плавать – семидесятилетний вождь, принимая доброе предвестие, стоял с обнаженной головой. Это была картина единственная! Михаил Кутузов, главный повелитель всех воинских сил империи, являлся тут во всей красе военачальника. В простреленной голове его был ум, созревавший в течение 70 лет; в его уме была опытность, постигшая все тайны политической жизни гражданских обществ и народов. Над ним парил орел, сто тысяч русских кричали «ура!» – а судьба завтрашнего дня укладывала жребии в таинственную урну свою…
После дня, слегка пасмурного, и вечера, окропленного холодноватым дождем, после жаркой целодневной перестрелки за право пить воду в Колочи настал темный холодный вечер, настал канун битвы Бородинской. Из всех явлений 1812 года канун Бородина сохранился, конечно, у многих в памяти. Все ожидали боя решительного. Офицеры надели с вечера чистое белье; солдаты, сберегавшие про случай по белой рубашке, сделали то же. Эти приготовления были не на пир! Бледно и вяло горели огни на нашей линии, темна и сыра была с вечера ночь на 26 августа; но ярко и роскошно чужими дровами освещал себя неприятель. Удвоенные костры, уставленные в несколько линий, пылали до самого Колоцкого монастыря. Эти не наши огни, стоя огненными полками, сквозили сквозь чащи лесов и кустарников, румянили наше небо и бросали какой-то кровавый отблеск на окрестности ямистые, темные.
Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и крики несвязные (приветный клик войска Наполеону) слышались у французов. Священное молчание царствовало на нашей линии. Я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции: «Водку привезли! Кто хочет, ребята! Ступай к чарке!» Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох и слышались слова: «Спасибо за честь! Не к тому изготовились: не такой завтра день!» И с этим многие старики, освещенные догорающими огнями, творили крестное знамение и приговаривали: «Мать Пресвятая Богородица! Помоги постоять нам за землю свою!»
К утру сон пролетел над полками. Я уснул, как теперь помню, когда огни один за другим уже снимались, а заря начинала заниматься. Скоро как будто кто толкнул меня в бок. Мнимый толчок, вероятно, был произведен сотрясением воздуха. Я вскочил на ноги и чуть было не упал опять с ног от внезапного шума и грохота. В рассветном воздухе шумела буря. Ядра, раскрывая и срывая наши шалаши, визжали пролетными вихрями над головами. Гранаты лопались. В пять минут сражение было уже в полном разгаре. Многие, вскочив от сна ночного, падали в сон вечный. Взрытая выстрелами земля, всклоченная солома, дым и вспышки огня рябили в глазах. Это вице-король Итальянский повел свою знаменитую атаку на Бородино. Таков был канун и начало великой битвы у нас. У французов было иначе.
В 2 часа пополуночи Наполеон стоял уже на тех высотах, где за день пред тем было сражение. Он окружил себя фельдмаршалами и важно и громко рассуждал,
На всех французских биваках ударили подъем, звуки барабанов прокатились по линии, и армия взялась за ружье. Полковники на конях стояли перед полками. Капитаны читали перед ротами приказ: «Солдаты! Вот битва, которой вы так желали! Изобилие, отдых, все выгоды жизни, скорое примирение и слава ожидают вас в столице русской. От вас зависит все получить, всем воспользоваться, только ведите себя как при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске. Сражайтесь так, чтоб позднейшие потомки могли с гордостью сказать о каждом из вас: „И он был на великом побоище под стенами Москвы!“»
Этот приказ, нарочно прочитанный на таких местах, где лежало много неубранных русских тел, воспламенил французов.
Н. Митаревский
Воспоминания о войне 1812 года
Подъехал к нашему корпусу фельдмаршал и сел на складное кресло спиной к неприятелю между 7-й и 21-й дивизией. До этого времени я не видал Кутузова, а тут все мы насмотрелись на него вволю, хотя слишком близко и не смели подойти к нему. Склонивши голову, сидел он в сюртуке без эполет, в фуражке и с казачьей нагайкой через плечо. Генералы и штаб-офицеры из его свиты стояли по сторонам, ординарцы, вестовые и несколько спешившихся казаков расположились позади. Некоторые из его молодых адъютантов и ординарцев тут же уселись в кружок, достали карты и играли в штосс, а мы смотрели и смеялись.
Пальба беспрестанно усиливалась. Фельдмаршал все сидел в одном положении. Часто подъезжали к нему офицеры. Он, казалось, что-то коротко говорил, был серьезен, но лицо имел покойное. Из престарелого вождя как будто исходила какая-то сила, воодушевлявшая смотревших на него. Полагаю, что это обстоятельство отчасти входило в число причин, почему армия наша, меньшая числом, потерявшая уверенность в успехе при беспрестанном отступлении, могла со славой выдержать битву с непобедимым до того времени неприятелем. Какие думы должны были занимать фельдмаршала?… Сразиться вблизи Москвы с великим полководцем, не зная последствий решительного боя!.. Говорят, когда усилилась пальба, Кутузов отрывисто сказал: «Не горячись, приятель!»
Ночь настала холодноватая, небо то покрывалось облаками, то очищалось. Поужинавши у запасного лафета, обыкновенного нашего приюта, где хранились и припасы, мы полезли в свой бивуак, или шалаш. Иначе нельзя назвать жилище, где мы, шесть офицеров, могли только лечь на соломе, друг подле друга. Мы могли там и сидеть, но встать на ноги и выпрямиться было невозможно – таким невысоким было сделано наше жилье. Один лишь ротный командир помещался особо.
Полагали, что завтрашний день будет решение кровавой задачи, и, разумеется, об этом только и толковали. «Не может быть, – говорили, – чтоб из такого дела все мы вышли живы и невредимы! Кому-нибудь из нас да надо же быть убитым или раненным». Некоторые возражали: «Не может быть, чтобы меня убили, потому что я не хочу быть убитым!..» Другой замечал: «Меня только ранят…» Один молодой красивый подпоручик сказал, указывая в открытую лазейку бивуака: «Смотрите, видите ли вы там, на небе, большую звезду? Когда меня убьют, я желал бы, чтобы душа моя переселилась туда».