«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях
Шрифт:
Необыкновенное оживление проявлялось как бы перед большим праздником во всех рядах войск. В пехоте чистили ружья, обновляли кремни; в кавалерии холили лошадей, осматривали подпруги, точили сабли; в артиллерии тоже холение лошадей, обновление постромок, смазка колес, осмотр орудий, протравка запалов, приемка снарядов – все предвещало конец давним ожиданиям армии!
Настало 24-е число. Уже часу в четвертом пополудни слышны были как бы дальние громовые раскаты – это были пушечные разговоры за Колоцким монастырем нашего арьергарда под командой Коновницына с французской армией, навалившейся на него. Все позиции наши на правом фланге и в центре были уже заняты; но полевые укрепления не были еще везде докончены, особенно на левом фланге, всего более угрожаемом, который поэтому, как всегда делалось, был поручен
Затихший сначала гул пушечных выстрелов к вечеру возобновился в отдельных звуках, и вслед за тем можно было уже различать дробные перекаты ружейной пальбы и дымные клубы. Вскоре неприятель был почти перед нами, направляясь к Шевардинскому редуту, которого оборона была поручена князю Горчакову; у него были дивизии Неверовского и Паскевича. Бой под Шевардином, происходивший уже в виду нашей позиции, был вызван тем, что неприятель, заметив наши передвижения, хотел им воспрепятствовать. Этот бой принял значительные размеры. У нас не ожидали столь скорого напора французской армии. Надобно было отстаивать редут, пока диспозиция нашего левого фланга у деревни Семеновское будет приведена к окончанию. Редут, несколько раз штурмованный французами и отбиваемый, был отдан французам только с наступившей темной ночью. Урон с обеих сторон был значительный; мы обменялись с неприятелем несколькими пушками. Нельзя не пожалеть, что редут был защищаем долее, чем это требовалось; ибо он сделался уже, как сказал Ермолов, совершенно для нас бесполезным после изменения нашей позиции и после того, как дислокация войск на левом фланге была приведена к окончанию, и также потому, что он находился от нас далее пушечного выстрела. Редут не был взят и остался за нами, но главнокомандующий велел его покинуть. После этого кровавого вечера огни бивуака показали нам на противоположной стороне длинный ряд прибывших французских полчищ.
Я пробирался в этот вечер в батарейную роту графа Аракчеева, которою командовал Роман Максимович Таубе. Он был ко мне особенно добр, и я, думая, что мы уже находимся накануне битвы, нес ему подарок. Он заметил у меня отличную булатную саблю, которую мне подарил мой отец вместе с ятаганом, полученные им от генерала от инфантерии князя Сергея Федоровича Голицына из отбитых у турок под Мачином. Таубе давно упрашивал меня уступить ему саблю, говоря: «Ты, мой друг, командуешь двумя орудиями, а у меня их все двенадцать; я верхом, а ты пеший; ты можешь и со шпажонкой управиться, да к тому же у тебя ятаган». Таубе, израненный ветеран, украшенный уже Георгиевским крестом за Прусскую кампанию, очень был тронут моим подарком.
Тут собрались за чаем все офицеры батареи. Нельзя не вспомнить одного обстоятельства. Кажется, Глухов, обратясь к Павлову, который был его земляк, сказал: «А что, любезный друг, если нас завтра ранят, а не убьют, то мы отдохнем в деревне твоей матушки?» – «Так, мой любезный, – отвечал Павлов, – ты, может быть, отдохнешь там, а я здесь!» Так и случилось. Когда я прощался с ними при неумолкаемых выстрелах у Шевардина – с последним навеки, – Таубе вынул свои часы и сказал мне: «Не знаю, чьи часы лучше, твои или мои, но я хочу с тобою обменяться, чтобы ты имел у себя память обо мне; только я не могу расстаться с цепочкой». Надобно сказать, что у него на этой цепочке висела отделанная в золотую печать, вынутая из его тела фридландская пуля. Отцепляя свою цепочку, он прибавил: «Я никогда не выходил цел из дела…»
Обменявшись часами и нежно обнявшись с ним и с другими моими товарищами, я возвратился на свои бивуаки во 2-ю легкую роту. Я нашел у нас в гостях капитана Вельяминова и штабс-капитана Ладыгина, которые только что возвратились со Столыпиным из-под Шевардина. Они были в стрелковой цепи и рассказывали про ловкость французских стрелков, которые, перестреливаясь, находились в беспрестанном движении, не представляя собой цели неприятелю. Ладыгин, Столыпин и Таубе были моими пестунами.
Вопреки моим ожиданиям, следующий день, 25 августа, прошел миролюбиво для обеих армий. Но нас придвинули еще ближе к боевой линии. Хотя мы составляли третью линию, однако мы знали, что уже находимся под выстрелами.
Глубоко трогательное зрелище происходило в этот день, когда образ Смоленской Божией Матери при церковном шествии
Я был послан в этот день для ознакомления с местностью наших парков [33] и ординарцем для принятия приказаний начальника всей артиллерии графа Кутайсова. Вот что велел он мне уже вечером передать моим товарищам: «Подтвердите от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем господам офицерам, что, только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна жертвовать собою! Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор. Если бы за всем этим батарея и была взята, хотя можно почти поручиться в противном, то она уже вполне искупила потерю орудий». Эти знаменательные слова графа Кутайсова сделались его духовным завещанием для артиллерии, и, конечно, его приказания были на следующий день буквально исполнены.
33
Парк – запас артиллерийских снарядов.
Мы поздно полегли спать не раздеваясь, не помышляя, что несколько сот жерл неприятельских орудий смотрят уже на нас с противной стороны, ожидая рассвета. Ночь была свежая и ясная. Самый крепкий и приятный сон наш на заре был внезапно прерван ружейными перекатами – это была атака на гвардейских егерей в Бородине, и почти вслед за тем заревела артиллерия и слилась в один громовой гул. «Становись!» – раздалось по рядам. Быстро припряжены были лошади к орудиям и зарядным ящикам. Несколько ядер с визгом шмыгнуло уже мимо нас. Несмотря на то, чайники кипели, и нам, уже стоявшим в строю, поднесли несколько стаканов чаю с ржаными сухарями. Солдаты тоже что-то закусывали, а стоявший возле меня бомбардир наливал в крышку своей манерки обычную порцию водки. Увидав, что я на него смотрю, он сказал: «Извините, ваше благородие; день долог, и, конечно, до ночи мы ничего не перекусим».
К нам примыкал Преображенский полк. Несколько офицеров этого полка собрались вместе с нами впереди нашей батареи, рассуждая о начавшейся битве. Свист ядер учащался, и мы, новички, отвесили им несколько поклонов, чему подражали и некоторые солдаты; но, видя, что учтивость наша ни к чему не ведет, и получив замечание старых бойцов не кланяться, сделались уже горды. Разговоры наши заметно были серьезны: всякий чувствовал, что он стоит на рубеже вечности. Я заметил, что даже наши ретивые кони, которые сначала при свете ядер ржали и рвались, вскоре сделались смирны, как ягнята.
Завидя медленно катящееся к нам ядро, я рассеянно хотел его толкнуть ногой, как вдруг кто-то порывисто одернул меня назад – это был капитан Преображенского полка граф Полиньяк, мой петербургский знакомец. «Что вы это делаете! – воскликнул он. – Как же это вы, артиллеристы, забываете, что даже такие ядра по закону вращения около своей оси не теряют своей силы: оно могло оторвать вам ногу!» Я нежно поблагодарил его за урок.
Преображенцы вскоре нас оставили: у них уже начались некоторые кровавые сцены. Мы узнали, что полковник Баранцев, который часто утешал нас своей гитарой, наигрывая своего сочинения романс: «Девицы, если не хотите подвергнуться любви бедам…», бывший тогда в большом ходу, объезжая свой батальон, был перерван ядром.