«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях
Шрифт:
‹…›
Здесь кстати заметить, что русские и французы бывают всегда враги только по соревнованию в славе. Так, на вопрос одного генерала: «Что называется неприятелем?» – солдат решительно отвечал:
– Француз, ваше превосходительство.
– Ну а когда война с турками?
– Все-таки француз.
Это было вскоре после кампании 1812 года. Столько ожесточены они были достойным порицания поведением французов в России! И враги наши не должны обвинять даже русских крестьян в жестокостях с ними, ибо неистовые поступки французской армии в России заслуживали бы еще большего мщения. И так ли мы поступали во Франции, так ли мы заплатили за неслыханное зверство их? Впрочем, мы отмщены: мы были во Франции для того, чтобы показать ей великодушие наше. И как добрые дела не остаются без возмездия, то, не раз бывши потом за границей, я наслаждался прекрасными плодами мира и спокойствия, которые мы внесли в недра этого государства вместо мести, которой должны бы были его покарать.
‹…›
Я думаю, что в солдате нашем развивается воинственный дух, имея его своим началом
47
Сказывают, что Талейран говорил Наполеону, когда он замышлял экспедицию в Россию: «Не троньте медведя в его берлоге». Патриарх дипломатов, верно, лучше своего императора знал Россию.
Ф. Глинка
Письма русского офицера
Извлечения
28 августа
Окрестности Москвы
Застонала земля и пробудила спавших на ней воинов. Дрогнули поля, но сердца спокойны были. Так началось беспримерное Бородинское сражение 26 августа. Туча ядер, с визгом пролетавших над нашим шалашом, пробудила меня и товарищей. Вскакиваем, смотрим: густой туман лежит между нами и ими. Заря только что начинала зажигаться. Неприятель подвез несколько сот орудий и открыл целый ад. Бомбы и ядра сыплются градом. Треск и взрывы повсеместны. Одни шалаши валятся, другие пылают. Войска бегут к ружью в огонь. Все это происходило в середине, а на левом нашем крыле давно уже свирепела гроза в беспрерывных перекатах грома пушек и мелкого оружия.
Мы простились с братом. Он побежал со стрелками защищать мост. Б'oльшую часть этого ужасного дня проводил я то на главной батарее, где находился светлейший, то на дороге, где перевязывали раненых. Мой друг, я видел это неимоверно жестокое сражение и ничего подобного в жизнь мою не видал, ни о чем подобном не слыхал и едва ли читывал!
Я был под Аустерлицем, но то сражение в сравнении с этим – сшибка! Те, которые были под Прейсиш-Эйлау, делают почти такое же сравнение. Надобно иметь кисть Микеланджело, изобразившую Страшный суд, чтобы осмелиться представить это ужасное побоище. Подумай только, что до 400 тысяч лучших воинов на самом тесном, по их многочисленности, пространстве, почти, так сказать, толкаясь головами, дрались с неслыханным отчаянием! Две тысячи пушек гремели беспрерывно. Тяжко вздыхали окрестности, и земля, казалось, шаталась под бременем сражающихся. Французы метались с диким остервенением – русские стояли с неподвижностью твердейших стен. Одни стремились дорваться до вожделенного конца всем трудам и дальним походам, загрести сокровища, им обещанные, и насладиться всеми утехами жизни в древней знаменитой столице России; другие помнили, что заслоняют собой эту самую столицу – сердце России и мать городов. Оскорбленная вера, разоренные области, поруганные алтари и прахи отцов, обиженные в могилах, громко вопияли о мщении и мужестве.
Русские сердца внимали священному этому воплю, и мужество наших войск было неописуемо. Они, казалось, дорожили каждым вершком земли и бились до смерти за каждый шаг. Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки. Сражение горело в глубокой долине и в разных местах, с огнем и громом, на высоты всходило. Густой дым заступил место тумана. Седые облака клубились над левым нашим крылом и заслоняли середину, между тем как на правом сияло полное солнце. И самое светило мало видало таких браней на земле с тех пор, как освещает ее. Сколько потоков крови! Сколько тысяч тел!
«Не заглядывайте в этот лесок, – сказал мне один из лекарей, перевязывавший раны, – там целые костры отпиленных рук и ног!» В самом деле, в редком из сражений прошлого века бывало вместе столько убитых, раненых и в плен взятых, сколько под Бородином оторванных ног и рук. На месте, где перевязывали раны, лужи крови не пересыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей…
Сражение не умолкало ни на минуту, и целый день продолжался беглый огонь из пушек. Бомбы, ядра и картечи летали здесь так густо, как обыкновенно летают пули; а сколько здесь пролетало пуль!.. Но это сражение неописуемо: я сделал только абрис его.
30 августа
«Так восходило оно в день Аустерлицкого сражения!» – сказал Наполеон перед строем войск, указывая на восходящее солнце. Надменный вождь хотел заранее читать победу в небесах! Но предвещания его не сбылись. О мой друг! Какое ужасное сражение было под Бородином! Сами французы говорят, что они сделали 60
Однако ж Наполеон не остановился в Бородине: он влечет пронзенные толпы свои прямо к Москве. Там Милорадович, командуя передовыми войсками, принимает все удары на свой щит. Здесь составляется совещание об участи Москвы.
Что будет? Богу знать!
Н. Митаревский
Воспоминания о войне 1812 года
Кончивши дела, офицеры уселись у огня обедать. Перед глазами нашими вместо прекрасной, стройной роты были только остатки ее. Много было колес с выбитыми косяками и спицами, лафеты были с расколотыми станинами, ящики и передки с помятыми крышами и выбитыми боками, на лафетах лежали хомуты с выбывших лошадей. Поколотый поручик перевязывал свои раны, контуженый – натирал чем-то грудь и жаловался на боль. Мне примачивали ногу какими-то спиртами. Ходили несколько солдат, как наших, так и пехотных, с обвязанными руками. Вообще легкораненые предпочитали оставаться при своих командах и не хотели идти в обоз к раненым. Рассказывали разные случаи, что с кем случилось особенного, а больше вспоминали, как кого убили или ранили; жалели о многих фейерверкерах и солдатах, из которых некоторые были ротными любимцами. Мне особенно было жаль подпоручика, которому оторвало ноги. Хотя все полагали, что он не останется жив, в чем вскоре и удостоверились, но все единогласно просили написать его в представлении; ему, уже после смерти, присудили в награду золотую шпагу за храбрость. Жалели особенно двух братьев, офицеров Либавского полка. Один служил майором, другой – штабс-капитаном. Один был убит наповал, другой, не доехав до Москвы, умер от раны. Это были прекрасные люди и единственные дети богатого отца. Они имели несколько человек собственной прислуги, а также и вьючных лошадей. Был у них самовар, водились всегда бутылка рому, вино и кофе. Еще с начала кампании я как-то проговорился при них, что люблю кофе; они тотчас же потащили меня к себе и напоили им. После, когда только варили кофе, то присылали за мной. Вообще, они очень меня любили. В одном месте со мной, в Петербурге, куда я первоначально поступил на службу и где нас находилось человек пятьдесят, был юнкер. Мать его, вдова небогатого военного чиновника, имела свой домик, получала небольшой пенсион и этим жила. В единственном своем сыне она, как говорится, души не чаяла. Кроме того, что сын ее каждый праздник отлучался к ней, и сама она часто заезжала его навещать. Все мы знали эту почтенную и ласковую даму. Часто привозила она сыну лакомства, которыми он делился с нами. Независимо от этого все мы его любили за его добрый нрав. Учился он хорошо и по экзамену был назначен к производству. Матери хотелось оставить его на службе в Петербурге, о чем она и просила; но ей сказали, что сын ее очень молод, к тому же небольшого роста, это бросится в глаза начальству и потому может повлечь замечание. Особенно боялись тогдашнего строгого военного министра, графа Аракчеева, обращавшего внимание на наше заведение. Таким образом, сын ее поступил в действующую бригаду и в Бородинском деле, в ту минуту, когда он наводил орудие, ему сорвало ядром череп. Когда я узнал об этом, то подумал, как часто судьба или предопределение странно, несправедливо распоряжается людьми. У моих родителей кроме меня еще было три сына; лишись они меня, им было бы чем утешиться, а тут мать лишается единственного утешения!.. И какое множество подобных жертв было в этот кровавый день! Чрезвычайно тяжелое впечатление произвела на меня стоявшая недалеко от нас лошадь. Это была статная и доброезжая кобыла, находившаяся в роте около десяти лет. Ей оторвало ядром нижнюю челюсть; с нее сняли хомут и пустили на волю. Она шла за ротой, останавливалась с лошадьми и стояла, повесив голову. Мне очень было жаль смотреть на страдалицу, зная, что единственным исходом ее страданий была голодная смерть. Действительно, лошадь эта несколько переходов шла за ротой и, как слышал я после, отстала только около Москвы.
Н. Муравьев
Записки
Когда совершенно смерклось, сражение прекратилось и неприятель, который сам был очень расстроен, опасаясь ночной атаки, отступил на первую свою позицию, оставив батарею Раевского, лес и все то место, которое мы поутру занимали. Войска наши, однако, не подвинулись вперед и провели ночь в таком положении, как вечером оставались. Обе армии считали себя победоносными и обе – разбитыми. Потеря с обеих сторон была равная, но гораздо ощутительнее для нас, потому что, вступая в бой, у нас было гораздо менее войск, чем у французов.
Таким образом, кончилось главное Бородинское побоище, в котором русские приобрели бессмертную славу. Подобной битвы, может быть, нет другого примера в летописях всего света. Одних пушечных выстрелов было выпущено французами 70 тысяч… Во всей России отслужили благодарственные молебствия; но как должны были удивиться, когда через несколько дней услышали, что французы уже в Москве!
Государь приказал выдать каждому рядовому и унтер-офицеру по пять рублей в вознаграждение, и добродушные солдаты наши приняли с благоговением сию монаршию милость.