С двух берегов
Шрифт:
Спрашивать Франца я не стал, и он только наклоном головы подтвердил, что помнит.
— Считай, что он свое получил. Наверно, был тяжело ранен, — сказал я. — Какая, в конце концов, разница — виселица или пуля?
— Есть разница… Но не в этом дело. Хубе умер в клинике Герзига… И не он один. Я тебе как-то говорил, что партизаны следили за шайкой эсэсовских головорезов. Их след вел в Содлак и здесь пропал. А теперь создается впечатление, что все они умерли у Герзига… И как раз перед твоим приездом… Как будто их по заказу приканчивали.
— Какая-то мистика. Чей заказ?
— Вот эти вопросы меня и мучают.
— Спроси у Герзига, — посоветовал я шутя.
— А тебе это не кажется странным? — спросил Стефан.
— Что именно?
— Что они умирали один за другим в одной и той же клинике?
— А что тут странного?
— Похоже на коллективное самоубийство…
Эта мысль показалась мне совсем нелепой. Франц тоже скептически хмыкнул.
— Откуда ты знаешь, что остальные, — я показал на шеренгу могил, — тоже фашисты, вроде Хубе? Тебе их имена знакомы? Ты уверен, что все они из той шайки?
— Нет.
— Может быть, и Хубе не тот, однофамилец? И объясни, пожалуйста, зачем им было кончать самоубийством, когда еще оставалась возможность уйти в горы?
Стефан вдруг взвился, как отпущенная пружина.
— Ты прав, нужно ехать к Герзигу.
— Зачем?
— У него должны остаться документы умерших. Пусть покажет, а там будет видно, о чем с ним разговаривать.
После единственной беседы с профессором у меня не было никакого желания вновь с ним встречаться, но то, что Терезу убили неподалеку от клиники, а ее муж славно вознесся на небеса, вызвало не только у Стефана, но и у меня смутные, неотвязные подозрения. Я согласился.
Снаружи, если судить по длинной, сложенной из красного кирпича ограде, можно было подумать, что клиника раскинулась на огромной территории. Когда же пожилая женщина в монашеском головном уборе распахнула перед нашей машиной железные ворота и мы остановились на пустынном дворе, единственный больничный корпус показался маленьким и невзрачным. Со своими плоскими, некрашеными стенами здание выглядело наспех построенной двухэтажной казармой. Тут же неподалеку разместились два жилых коттеджа, увитых плющом, и гараж на несколько машин. Почти к самым воротам приткнулась маленькая сторожка, придавленная высокой, не по росту крышей. Всю остальную огороженную площадь занимал парк, похожий на запущенный лесной участок.
Герзиг стоял у дверей приемного покоя. Увидев нас, он не выказал ни удивления, ни радости. Кивнул мне, как знакомому, но улыбнуться не потрудился. Неподвижное, сухое лицо и холодные глаза за прямоугольными стеклами неоправленных очков ничего, кроме ожидания, не выражали.
Стефан первым выскочил из машины, что-то сказал ему по-немецки, и Герзиг открыл перед ним дверь.
— Скажи ему, что меня интересует клиника на тот случай, если понадобится разместить наших раненых, — подсказал я Стефану приличный повод для нашего вторжения. Я боялся, что он с ходу приступит к допросу и испортит с таким трудом налаженные мной отношения.
Внутренняя отделка и оборудование клиники после бедного фасада показались неожиданно богатыми.
К этому времени в клинике осталось четверо больных, лежавших по двое в просторных палатах на первом этаже. У всех были черепные или лицевые ранения — головы их, обмотанные многими метрами марли, выглядели футбольными мячами. Только темнели прорези для глаз и рта, из которого тянулись в кюветки тонкие резиновые трубочки.
Я спешил убраться из этих палат, в свое время мне уже пришлось наглядеться на таких же раненых в наших госпиталях. А Стефан не торопился. Он останавливался у каждой койки и внимательно вчитывался в таблички с именами больных.
Герзиг терпеливо ждал, по-прежнему не обнаруживая ни беспокойства, ни особого к нам почтения.
Заглянув в пустые палаты второго этажа, мы спустились в личный кабинет Герзига. Вот тут уж Стефан впился в профессора, как клещ. Он вначале даже не считал нужным переводить мне вопросы и ответы, пока я строго не напомнил ему, что хочу быть в курсе разговора.
Стефан потребовал документы пациентов, умерших в клинике за последнее время, а также тех, кто еще лежал в палатах. Впервые лицо Герзига изменилось, продемонстрировав перед нами крайнее недоумение. Но он послушно открыл стенной шкаф и, отобрав стопку воинских удостоверений, протянул их Стефану.
Я не видел смысла в этой затее, чувствовал себя перед Герзигом неловко, но, чтобы не подрывать авторитета Стефана, заинтересованно поглядывал на разложенные перед ним разного вида и формата документы.
— Прошу, полюбуйся, — с ехидцей сказал Стефан, подвигая ко мне раскрытое удостоверение с фотографией надменного офицера лет сорока. — Ганс Эрвин Хубе. Группенфюрер. Как видишь, я не очень ошибся… Держи еще: оберштурмбанфюрер Хиппке… Штандартенфюрер Байер… Штурмбанфюрер Шмитц… Еще один штурмбанфюрер Бергер… Еще штандартенфюрер Болдт… Генерал и при нем полковники, подполковники, майоры — все, как один, эсэсовцы. Элита!
Я перебирал документы гитлеровцев, передавал для ознакомления Францу и только делал вид, что они вызывают у меня какие-то глубокие мысли. То, что догадка Стефана о высоких званиях похороненных эсэсовцев подтвердилась, заставило меня подивиться его прозорливости, но какое значение имел этот факт, я постичь не мог. Да и у Стефана, по-моему, кроме гнева, вызванного фотографией Хубе, никаких практических соображений не было.
— Объясните нам, господин профессор, как это так получилось, что в вашей клинике собрались отборные нацисты? — спросил Стефан.
— Для врача, — спокойно, даже поучающе сказал Герзиг, — нет ни нацистов, ни коммунистов. Есть больные и здоровые. Мне привезли больных, и я обязан был их лечить.
— Вот это я и хочу знать, почему вам привезли именно больных эсэсовцев?
— Не только эсэс, — поправил Стефана Герзиг. — У меня и сейчас еще лежат служащие вермахта.
— Почему служащие вермахта еще лежат, а все офицеры эсэс похоронены?