С двух берегов
Шрифт:
— Если тебе обязательно нужно как-то оправдать меня перед господами коммерсантами, скажи им, что я с большим уважением отношусь ко всяким договорам и деловым обязательствам. Но в этом конкретном случае я не мог поступить иначе… По нашим советским законам не пускать человека в бомбоубежище, пока он не заплатит денег, — преступление. Есть такой закон, и я действовал в его духе.
Ссылка на некий, не известный ни ему, ни мне, закон сразу укрепила мои позиции. А когда я добавил, что впредь посетителей с денежными
Стефану о разговоре с Дюришем я рассказывал шутливо, был уверен, что он меня поймет и посмеется вместе со мной. Но ни тени улыбки вызвать у него не удалось. Он угрюмо смотрел на меня, явно не одобряя моего легкомысленного тона.
— А ты знаешь, чем обернулось это бомбоубежище? — спросил он вдруг.
— Вот уж чем не интересовался…
— Напрасно. В нем теперь клуб «предпринимателей-социалистов», «славянских демократов», «патриотов-либералов» — ноев ковчег, только без нечистых. — без коммунистов.
Зная привычку Стефана ожидать реакции собеседника на каждую новость, я выразил удивление.
— Сначала хотели потеснить нас, — продолжал он. — Потом нашли другой выход: взяли у господина Шнурича в аренду бывшее убежище и за два дня превратили в комфортабельный уголок для встреч и развлечений.
Стефан опять замолчал.
— Ты их к этому вынудил, — заметил я. — Они хотели собираться в твоем Доме, а ты их погнал. Ничего удивительного, что они обособились.
— Удивительно другое. Что при большевике-коменданте реакция может свободно собирать силы.
Я обычно легко догадывался по лицу Стефана, чем заняты его мысли или вспышку какого чувства следует ждать с минуты на минуту. Сейчас он выглядел подавленным, и я не мог поверить, что на него так угнетающе подействовало превращение бомбоубежища в клуб местных богатеев.
— У тебя есть факты, по которым видно, что их сборища носят реакционный характер?
— Были бы факты… Мои ребята ходили туда, слушали…
— Шнурич за вход платы не требует?
— Нет, — серьезно ответил Стефан, — платы не требует… Сейчас у шнуричей ставка покрупнее, с прицелом на будущее.
— Не говори загадками, Стефан. Чем они там занимаются?
— Разговаривают, музыку слушают, кофе пьют… Против тебя ни слова. И о Красной Армии — ни слова. Как будто их ангелы небесные от Гитлера освободили. Всё о христианской культуре, о демократии. Историю вспоминают, классиков цитируют… Вроде бы ничего худого…
— А почему бы тебе не пойти туда, не поспорить с ними?
Прежде чем ответить, Стефан подошел к карте, повернулся ко мне спиной.
— Ты попал в самое больное место… Боюсь я к ним идти.
Такого признания я не ожидал. Подумал, что он шутит, и рассмеялся.
— Ничего
— Да ты что?! Заболел? В любой спор первым лезешь, никогда ничего не боялся, и вдруг…
— Если бы они в открытую стали оспаривать то, что я узнал от Степана, выстрадал в лагерях, проверил в боях, — дал бы я им жару. А когда они туманом философии прикрываются, стихами говорят, — это мне не под силу… У них за плечами университеты, штабеля прочитанных книг. А у меня… Когда я мог знаний набраться?
— Успеешь еще, наберешься.
— Обязательно наберусь. А что сейчас делать — не знаю. Разогнать их, забрать ключи от убежища — ты не позволишь.
Я кивнул: «Не позволю».
— Да я и сам понимаю, что это не лучший способ борьбы, — продолжал Стефан. — Но я уверен, что от чистеньких слов они перейдут к грязным делишкам.
— Вот уж это — либо будет, либо нет.
— Можешь не сомневаться. Если бы ты знал, сколько ненависти вызвал тем, что порвал расписки. По карману ударил. Они всё простят, но только не это.
— А мне плевать, простят или нет.
— Тебе конечно.
— И ты наплюй.
— Их плевком не собьешь. Бить нужно со всей силой.
— Когда будет за что, ударишь.
— Да, не промахнусь.
Стефан выпрямился и проделал несколько пружинистых движений раскинутыми руками — нечто вроде гимнастики, возвращавшей ему хорошее настроение.
А дня через два более серьезные события заслонили от нас мышиную возню «предпринимателей-социалистов».
25
Эту женщину ко мне направила Люба. Накануне она убеждала меня, что женщина очень хорошая, несчастная, с двумя детьми, что ей нужно помочь. Но о сути дела ничего не сказала.
Тереза Нойхойзер выглядела не столько несчастной, сколько запуганной. Миловидная, лет тридцати пяти, но одетая по-старушечьи во все черное, она боязливо приблизилась к моему столу и на предложение сесть в кресло замотала головой, всем своим видом показывая, что никак невозможно сидеть в присутствии самого господина коменданта. Когда я пристальней в нее всмотрелся, она зарумянилась от смущения и опустила маленькие голубенькие глазки.
С помощью Лютова я узнал, что она приехала из недалекой деревни, в Содлаке остановилась у родственников, а муж ее лежит в клинике Герзига. Об этом Тереза узнала из письма, которое он прислал. Раненный в голову, он сейчас поправляется, и жена очень просит господина коменданта отпустить его домой. И дети давно не видели отца. Она очень просит. Дома он скорее станет совсем здоровым и поможет ей вести хозяйство.
— Спросите, кто у нее муж по званию?
— Солдат, простой солдат, — перевел Лютов.