С любовью, бывший
Шрифт:
– За сахаром зашел? – у меня бывает так, что совершенно неожиданно голову накрывает приступ тупизны. От волнения, радости, злости – я могу начать нести несусветную ересь, за которую тут же стыдно становится, но сказанных слов, обратно в рот не загонишь.
– Я откушу твой длинный язык. Поняла? Напряги извилины, и ты блядь поймешь, что я сейчас взорвусь и разнесу в щепки полгорода. Не испытывай судьбу, мартышка, лучше открой свой рот, и начни объясняться.
Даже не знаю, как именно подействовала на меня эта угроза. С одной стороны, плевать я на это хотела. Зная Мамаева, он уже и так всё
Поэтому я подавляю в себе эмоциональность. Просто смотрю на его лицо с такой улыбкой, которой сам Станиславский поверит, и будет аплодировать стоя, выкрикивая слова оваций. Скорее всего, Глеба это разозлит. Но тут в игру вступает «наплевать» номер два. Почему меня должно волновать его состояние? Он не приехал ко мне сразу же, как только получил записку. Знаете почему? Всё просто. До банальности просто. Он не поверил ни единому слову. Он мои слова воспринял по-другому. Так как ему самому хочется. И почему, после всего этого, я должна оправдываться?
Пока я тут соображаю, что ему ответить, Глеб разворачивается и идет к машине. Тот момент, когда чувствуешь себя никем. Будто он вопрос риторический в пустоту задал, и ушёл. Это действие, ещё раз подтверждает мою теорию, о его мнение: «Сам придумал – сам мысленно приговорил – Сам казнил».
Только в чем казнь эта выражается, мне не совсем понятно.
Провожу ладонями по плечам, только потому, что не знаю, куда деть руки. Смотрю в уходящую спину, и не сдвигаюсь с места. Хочется снять туфлю, и швырнуть в Мамаева, чтобы след каблука ему всю жизнь обо мне напоминал. Только не успеваю грамотно обдумать эту идею, как Глеб вытаскивает что-то из авто, включает сигналку, и с видом «царя зверей, победителя всех мартышек на земле», прёт на меня, пока не утыкается в тело, прижимая к подъездной двери.
***
Почувствовала себя маленьким мопсом, на которого рычит огромный питбуль.
– Значит, слушаться ты не хочешь?
– Не люблю, когда мне приказывают.
– Придётся привыкнуть, мартышка. – Глеб молниеносно подхватывает меня на руки, ладонями придерживая за ягодицы. – Сегодня, ты будешь выполнять все мои приказы.
– И не мечтай. – Чтобы не ойкнуть, мне пришлось с силой вдавить зубы в нижнюю губу.
Мамаев кровожадно смотрит на мой рот, над которым я до сих пор издеваюсь. Кажется, такой способ удерживать себя в руках, подействовал на него, как тряпка в руках тореадора, перед бешеным быком. Один взмах, и его уже не остановить.
– Да я уже заебался мечтать, Аверина. Трахнуть тебя – это непросто желание, это уже какой-то смысл жизни.
Громко выдыхаю от таких слов.
– «Приятно» слышать, что ты воспринимаешь меня, как кусок голого тела. – мысленно выстреливаю в него всю обойму, и пытаюсь оттолкнуться. Хватит уже молчать, когда на тебя льют тонну дерьма, нужно уже сдвинуться, и отойти в сторону.
–
Несмотря на него, достаю из рюкзака ключи и открываю подъездную дверь, надеясь, что этим действием, поставлю точку в этом дурацком, на мой взгляд, разговоре. Но Глеб, словно именно этого и ждал. Как только срабатывает сигнал домофона, он с силой отшвыривает железную плиту, и, подталкивая меня сзади, «гонит» через проём.
В подъезде ярко горит лампочка. Я разворачиваюсь к нему лицом, и вижу ухмылку на губах, а в глазах коктейль из желания и злости. Они горит. Горят так, что даже если бы не было лампы, они бы все равно с легкостью осветили темное помещение.
– Веди меня, мартышка. Либо мы сначала разговариваем в твоей квартире, а уж потом, ты будешь выкрикивать моё имя. Либо же, я не сдерживаюсь и трахаю тебя возле грязного, мусорного бака. Хотя смысл особо не меняется.
Почему я уверена, что он не шутит?
Наверно потому, что эти слова говорит сам Мамаев, который уже на пределе.
– Я тебе уже все рассказала. Написала.
– Ты повторишь всё ещё раз. Я ведь пока просто предлагаю поговорить, а не требую отсосать на этой самой лестнице. Твой выбор очевиден.
Замираю, и когда открываю рот, чтобы высказать то, что думаю, он резко вдавливает меня в стену.
– Отличный выбор, мартышка. Сам терпеть не могу разговаривать перед сексом.
Мамаев кладёт обе ладони мне на лицо и неотрывно смотрит в глаза, приближаясь ещё ближе. Проводит пальцами по шее, затем по ключице и вниз, к закрытой платьем ложбинке между грудей. Хмыкает, когда слышит мой нервный выдох. Его реку перемещается на талию, обхватывая и прижимая меня к вздыбленному бугру в своих штанах. По моему телу моментально разливается горячая волна, бросая то в жар, то в холод. Внизу живота сладко тянет, пробуждая ещё не ведомые ощущения.
Я смотрю на такие знакомые и родные черты лица, и понимаю, что год, за который я пыталась забыть его, улетел на помойку. Все пустое. Бесполезное. Стоило Глебу появиться, как вся моя сущность потянулась в его сторону.
***
– Настя там… дома… – Глеб наклоняется ниже, и я уже чувствую его опьяняющее дыхание на своей коже. Горячее. Обжигающее. Пытаюсь высвободиться, чтобы почувствовать свободу, и разложить все мысли по законным полочкам, но не получается. Понимаю, что еще немного, и будет поздно сдавать назад. И что Глеб не шутил, говоря про грязный мусоропровод.
Ноль внимания. Он продолжает крепко держать меня, перемещая руки по всему телу. Каждое прикосновение вызывает покалывание. Дыхание настолько участилось, будто я марафон бежала на огромную дистанцию.
– Глеб… – Выдыхаю, прямо ему в рот, перед тем, как его язык штурмует мой.
– Твоей сестры нет дома, мартышка. Но, если ты хочешь в подъезде…
Он наклоняет голову набок, играя бровями, как на гармошке, всем своим видом задавая прямой вопрос в лоб.