С людьми древлего благочестия
Шрифт:
— Какого желать? — вскрикивает поморец.
— Да, что же-с! И за царя, и за князи, и за боляры…
— Да, что же еще нужно? — вопрошает другой павловец.
— Что? А тропарь!
— Что тропарь, что молитва, все равно.
— Равно! нет не равно.
— Все это равно. Вы-то, вы-то давно стали тропарь петь? Страха ради самаринского его запели, а у нас молитва от сердца, без неволи.
— Нет у нас неволи.
— Что врать!
— Не вру, не вру. Мы на тропаре повиснем, а не уступим вам, — горячо крикнул поморец.
— Ну и вешайтесь.
— И повесимся.
— И вешайтесь.
— И повесимся.
— И вешайтесь.
— Тьфу!..
— Тьфу!..
Оба расплевались. Вот и разговор.
— А вы на крылус женатых зачем пущаете? — среда паузы спрашивает
— Ну так что ж!
— Вы и уставщика женатого примете.
— Не все равно разве, — и очень примем. Сделай милость.
— Фу ты мерзость! — восклицает рижанин.
— Отчего так мерзость?
— Мерзость!
— Да отчего мерзость? Вы доведите это мне по писанию.
— Мерзость! Лучше пусть Бог знает что. — Рижский раскольник поднялся, выпрямился во весь свой рост, закрыл рукою глаза и, подумав секунду, произнес торжественным тоном: — Лучше не хочу видеть своей моленной, лучше хочу век ее не видать и пропадать как собака, но пусть она не сквернится молитвой женатых. Променял Бога на жену, так не молись с рабом, блюдущим веру. Благодари Бога, что еще видеть молящихся удостоен.
— А за углом хоть пять имей?
— Хоть десять. На то есть покаяние.
Е—в, самый рьяный из здешних федосеевцев, не пришел в это собрание. Он собирался ехать в Вильно заявить свое сочувствие нынешнему генерал-губернатору литовских губерний и сделать пожертвование в пользу войск, а потому, говорят, был очень занят.
— Эх, жаль, — говорит мне на ухо федосеевец, — жаль, Е—ва-то нет.
— Да, очень жаль, — говорю.
— Он это против тропаря-то отлично знает.
— А дело так и ушло.
— Как же будет со школами-то?
— А Бог с ними со всем, — нам что же школы? Не хотят в одно, под один уровень подойти, ну и пусть. Им правительство не даст ничего. Ничего им правительство не даст.
— Это вам еще неизвестно, — замечает федосеевец.
— Не даст, не даст, — вопит поморец.
— А у вас школ не будет.
— И пущай не будет. Нам позволят моленну на Охте, обнесем оградку, поместим старух, да и станем молиться, — вот и все. Что школы, — и без школы можно молиться.
Однако кое-как решились еще попробовать сойтись и поговорить о школах, не касаясь «религиозности», — не вытерпят, опять сцепятся.
А Павел-то хорошо, во сто раз лучше всех нас знает эти нравы. Ему не раз приходилось прать против рожна, и, разумеется, он теперь старается обходить рожны-то эти, а не лезть на них прямо глазами. Отсюда и его лавировка, и его подходы осторожные. Тяжела дорога его между федосеевским изуверством и поморскою слепотою, и он непременно должен ввести новый раскол по учению об антихристе и по отношению к букве писаний, ибо ему нет другого средства идти к весьма очевидной цели: к умягчению нравов, к доставлению большего господства евангельскому учению и наконец к возможному соединению двух главных беспоповщинских толков: федосеевщины и поморства.
А о браке «неразрешимом» он рассуждает как простой человек, всегда склонный противодействовать крайнему мнению крайним, и даже он в своих соображениях очень хорошо поступает, ибо темные люди, каков по преимуществу весь раскол, всегда всего способнее увлекаться крайностями и в минуты борьбы не умеют удержаться на самом удобном пункте. Таков закон истории всех веков и народов, и его бы надо хорошо помнить тем, кто рекомендует обществу ту или ту силу.
Лучше ли павловский неразрешимый брак федосеевского безбрачия? В теории это как кому нравится. По-моему, безбрачная связь с грубым, только чувственным человеком, каких всегда много в неразвитом народе, не обещает никакого счастия ни женщине, ни ее детям. Здесь так же, как и везде: quod licet Jovi, non licet bovi. [24] Могут сказать: «А как же было в древности? Брак, хоть и не венчанный, все-таки обязательство — а в естественной жизни нет обязательств такого рода». — Совершенно справедливо, но ведь мы не говаривали с женщинами, жившими в этой естественной-то жизни, а знаем, что они в ней не благоденствовали и всегда были рабами, как, например, было на Кавказе до последнего
24
Что прилично Юпитеру, то не прилично быку; латинская пословица.
Да и наконец, что об этом толковать! Всякому то хорошо, что ему нравится. В тесных сапогах ногу жмет, а в очень просторных подчас совсем идти нельзя. Павел — раскольник, и все, до чего он додумался, вышло у него не из каких-либо западных, да даже и не из византийских теорий, а прямо из самой жизни, из самой раскольничьей среды, о которой он «изжалелся сердцем», и слово его находит отклик, учение его встречает сочувствие, хотя, разумеется, встречает с другой стороны и оппозицию. Что же это значит? Значит, что известная и весьма немалочисленная часть безбрачного раскола тяготится своими отношениями и советы Павла ей по сердцу. Павел только посмелее, может быть поумнее, а еще может быть и почестнее или посамолюбивее этих людей, и он выплыл наружу с своим учением, за которое уже и до него брались многие, но по недостатку ловкости и терпимости не имели такого успеха. А в существе Павел только поплавок, привязанный к кулю, который под водою катит по дну поток времени. Он не мог бы тащить подводного груза, если бы груз этот не катился под воду, и всегда Павел остановится над грузом, положение которого он показывает и с которым он крепко связан.
Для старого федосеевца не годился бы Роберт Оуэн, прямо вводивший свою честную теорию, не подманивая никакими недостойными приманками, а им был впору Илья Алексеевич Ковылин, который так же походит на Оуэна, как колесо на уксус. А нынешнему федосеевцу, желающему жить <с> своими детьми и их матерью, не понятны Монж, Камюсс и Кондорсе, а впору им Павел. Мужчины хотят жениться павловским браком, а женщины спят и видят заручиться прочным сожителем, успокоиваясь этим и за себя и за детей. Ну и что ж: верно, им так лучше.
А почему им не впору Монж, Камюсс и Кондорсе? Ну да потому, что им был впору Ковылин, и потому, что они простые, необразованные люди, способные из одной крайности непременно лезть в другую. Потому, что они русские раскольники, правнуки допетровских россиан, запиравших жен на вышки, и дети эпохи, в которую наставники их старались только сплотить общину, облегчая «вхождение женам на ложе мужское», нимало не заботясь о ширине взгляда и нравственной чистоте устанавливаемых свободных отношений. Может быть, они со временем станут тяготиться семьею павловской конституции и станут думать, как думали Монж, Камюсс и Кондорсе? Очень может быть. Но тогда они перестанут быть раскольниками. Может быть, им тогда даже не только понравятся Монж и Кондорсе, но и Фурье и Роберт Oyэн. Но пока они раскольники и пока степень их развития такова, какова она теперь, мы не вправе ожидать от них сочувствия тем теориям, которые нравятся некоторым из нас. Нет никакого основания ждать от раскольников salto mortale, [25] на которые плохо поднимаются ноги, давно порывающиеся к разным pas de deux, [26] и неразумно видеть в кажущемся сходстве раскольничьих обычаев с фурьеризмом и фаланстерною жизнью способность перейти именно к такой жизни. Так и до всего. Незачем лгать себе и обманывать ближних, особенно когда эти невинные шутки не совсем безопасны по своим тяжелым последствиям. Надо говорить правду, чтобы люди знали, чем располагает страна в данную минуту, и не подавали своим детям змеи, когда те попросят рыбы.
25
Прыжок с переворотом через голову, букв.: смертельный прыжок (Итал.)
26
Па-де-де — хореографический термин, букв.: танец вдвоем (Франц.)