С людьми древлего благочестия
Шрифт:
«Тии, аще увидят каковую жену на послужение к рождающей идти хотящую, призывают к себе и ласкательными и грозными словесы увещавающе глаголят (здесь находится изображение руки с указывающим вперед перстом): — Не твое есть дело, не твое ходити к рождающим женам. Не твое есть дело служити им в таковых случаях; как оне хощут, так да творят. Довольно тебе смотрети себя, ибо ныне несть иерея нам согласного, то кто может тебя очистить от скверны молитвословием? Того ради престань от таковых дел (то есть от стремления послужить родильнице), престань, да не будет тебе за преслушание наказания».
«Сия и сим подобная, — продолжается в Сборнике, — тако обретословцы сии
Этот жестокий обычай доходит в некоторых случаях до неописанного бесчеловечия. Лет шесть тому назад я служил в одной торговой компании, имевшей дела по всему Поволжью от Астрахани до Рыбинска и далее по Мариинской и Тихвинской системам до Петербурга. Три года я провел в беспрерывных разъездах по делам моих доверителей, беспрестанно сталкиваясь с различными людьми, между которыми было очень много староверов. Один раз, именно лет шесть или семь назад, я выехал из Москвы в Пензу с двумя попутчиками: саратовским купцом и одною молоденькою провинциальною актрисою. Дело было зимой, так после Николы, а уж были ухабцы. Ехали мы в рогожном возке, купленном нами сообща в Москве. По моим делам и делам купца нам выпадало ехать по рязанскому тракту, а актрисе было все равно, она с нами не спорила. Мы и поехали на Рязань, на вольных. Едем ночью, мороз сухой, ночь светлая, дорога натертая, — славно. А уж, я говорю, местами были ухабцы и таки раскатисто становилось. В одном таком-то местечке возок наш со всего разбега бух в ухаб, а оттуда прямо в раскат, да полозом о мерзлый гребень раската, — так двух копыльев как и не было. Неприятное дело! Дотащил нас ямщик до первой деревни и стой: чиниться нужно. Деревня была раскольничья: жили в ней федосеевцы. Деревенька так не очень большая, и дворов постоялых в ней всего один был, потому что упряжка тут по расстоянию выходила как-то неловкая: оттуда близко, и отсюда недалеко; извозчик все и минует. Остановились мы на квартире: комната теплая, но с угарцем, однако ничего. Я с купцом пошел рядиться в кузницу и с плотником, а попутчица наша стала хлопотать о чае. На дворе был час четвертый утра, и деревня уж встала. Люди древлего благочестия, видя нашу беду неминучую, содрали с нас за копылья и рванку цену христианскую: шесть целковых заломили и на том стали; но обещались к вечеру отпустить в лучшем виде. Дали мы шесть целковых за рублевую работу и начали выгружать возок, который нужно было опрокинуть, чтобы вдолбить копылья, а тем временем и чай поспел у актрисы. Уселись мы и благодушествуем, а за дощатой перегородкой комнаты кто-то все: ох да ох. Голос слышно женский.
— Чтой-то у вас больная, что ль? — спрашиваю бабу, пришедшую за самоваром.
— Больная, батюшка.
— Что ей?
— Господи ее знает.
— Зашиблась что ли?
— Н… нет, — так должно не по себе.
Ну, не по себе и не по себе.
Улеглись мы на диванчиках спать со скуки. А больная все ох да ох. Уснули, или по крайней мере я уснул и даже крепко уснул.
Вдруг слышу стоны раздирающие. Как заведет баба одно ойййй, так и конца этому ой не дождаться. Вскочил я, смотрю, а актриса наша надо мной стоит и трясет меня за плечо. «Встаньте, — говорит, — слышите, какое терзание!»
— Что это? — спрашиваю.
— Не знаю, — это уж с час идет, и все хуже и хуже.
— Что ж такое? умирает она?
— Мне кажется, она в муках, родит она, кажется.
— Ну что ж, — говорю, — делать, тут ничем
— Да чего, — говорит, — не поможешь, она ведь одна там мучится.
— Как одна?
— Одна. Я не спала, не могла заснуть, я все слушала: никого возле нет.
Я сейчас бабу, что самовар приносила.
— Кто у вас тут? — спрашиваю ее.
— То-то, — говорит, — я говорила, не пущайте заезжих, не пущайте, баба совсем рассыпалась, как можно! а нет-таки по-своему, — пустили: вот тебе и дело.
— Какое дело?
— Да ишь, ни вам упокою, ни ей.
— Да она с кем у вас там рожает-то?
— С кем же ей рожать? Одна рожает.
— Отчего же вы бабки не позовете?
— Да бабка-то есть тут одна, да далече, послали за ней с час места будет, да вряд застанут, много у нее повою по округе.
— А ближе нет другой!
— Нетути, — у нас на деревне нетути: наши этим не займаются.
— Так вы хоть семейских кого послали бы к ней. — А роженица за перегородкой так и воет.
Баба подперлась рукой, задумалась и пошла к двери.
Купца нашего не было; он пошел в кузню. Мы с попутчицей сели и, слушая невыносимые стоны одинокой роженицы, рассказывали друг другу разные, известные нам случаи беспомощности больного сельского люда. Так прошло опять с полчаса. Роженица стала вскрикивать еще страшнее, да так, что уж вскрикнет, но на половине звука как-то голос у нее оборвется и замрет, и только по трескучему скрипу кровати слышно, как она дергается, закусив зубы, в жестоких муках.
Не выдержал я, пошел в избу. В избе только одна та же самая баба печку загребает.
— Что же, — говорю, — никто не идет к роженице?
Баба взглянула на меня и, продолжая загребать жар, проговорила: «Да кому идти-то, молодец?»
— Бабы где ж?
— Да нетути баб.
— Совсем в семье и баб нет?
— Нетути.
— Ну сама иди.
— Я боюсь.
— Ну соседку попроси какую-нибудь.
— Гм!
— Что?
— Так тебе и пойдет суседка-то! держи, малый, шире.
— С чего не пойдет?
— А не пойдет, да и сказ весь.
— Где же сожитель-то ее?
— Со двора уехал.
Вернулся я в горницу и рассказал все актрисе. Барыня моя вскипела.
— Ах, Господи! — говорит. — Да я пойду, попросите ее, чтоб меня пустила к ней, я не боюсь.
Я опять пошел в избу и говорю, что вот наша барынька хочет помочь.
— Она бабит, что ль?
— Бабить, — говорю, — не бабит, а все лучше как одной мучиться.
— Это что говорить, знамо, что лучше; все же живой человек.
— Ну то-то, — проводи-ка ее.
— Сичас, сичас.
Баба сняла с запечка маленький ключик и пошла впереди меня.
— Это она у вас заперта?
— Заперла я ее, родимый, чтоб собака как не вскочила к ней.
Актриса пошла к роженице, а баба так минут через пять вышла ко мне.
— Это барынька-то жена тебе, что ли, будет? — пытается.
— Жена, — говорю.
Пауза. Баба стала стирать фартуком стол, на котором остались крошки мерзлой московской сайки от нашего чаю.
— Давно женат-то ты?
— Два года.
— Ребятенки небось есть?
— Нету.
— Что ж так плохо стараетесь?
— Некогда, — говорю.
— В разъездах, что ль, все?
— Да.
— Ну, парень, на это время немного надо.
— Это, — говорю, — ты справедливо рассуждаешь. А ты вот скажи-ка, что вы за свиньи такие.
— Чем так свиньи?
— Да вот бабу-то мучите и никто пальцем не ворохнет. Ведь у вас есть бабы в доме. Я двое красен видел, — ты же за двумя станами не сидишь. Где баба другая?