С мандатом губкома
Шрифт:
А весной в канун пасхи явился к ним в комнату невысокий, бородатый мужичок с мешком и спросил:
— Мне ба Савелия Григорьевича Зорина повидать.
— Сава, тебя! — позвали от дверей.
Сава, отложив книгу, вышел из-за кроватей. Мужик, узнав его, поклонился.
— К твоей милости, Савелий Григорьевич, эвот гостинца от батюшки твова привез. — И протянул мешок.
Сава побледнел, замахал рукой, стал бурчать, заикаясь:
— Н-никаких гостинцев... Вот еще... Отвези обратно попу и чтоб...
Мужик обалдело смотрел на Саву,
— Дык как же... да ить отец родной послали... да здесь же харч.
— Вот и катись отсюда! — кричал Сава, хотя при слове «харч» у него едва сознание не помутилось. Но сейчас он готов был скорее сдохнуть от голода, чем взять что-то из поповских гостинцев.
Правда, друг его Гриня решил все иначе.
— Харч, говоришь? — спросил он мужика. — Это годится. — И забрал мешок.
Но на Саву накатило, он закричал уже на друга:
— Верни сейчас же ему мешок! Слышишь? Верни эту гадость.
— Как бы не так, — отвечал Гриня, бросая мешок на койку. — Если ты сыт, ори, сколь влезет. А мы умнем все это за милую душу. Верно, ребята?
— Верно, Гриня!
Сава пробовал вырвать ненавистный мешок и кинуть его мужику, но товарищи не дали даже прикоснуться к мешку и выставили Саву за дверь.
Вскоре в коридор выскочил и мужичонка. Сава хотел наговорить ему неприятных слов, но тот сам начал первым:
— Зря ты эдак-то, Савелий Григорьевич. Зря. Ежели с батюшкой нелады, так харч-то при чем? Ныне за этот мешок миллионов сто б дали, а ты...
Сава схватил мужика за плечи, заговорил жарко:
— Слушай, Арефий, передай ты отцу, чтоб он оставил меня в покое. Не надо мне от него ничего. Слышишь? Не на-до.
— А матушка?
— Что матушка?
— Как же ей-то быть? Чай, она рожала тебя, поила, кормила, холила. Грех ведь!
На это Сава не знал, что ответить. Мать ему было жалко, очень жалко, но он даже себе не хотел в этом признаться.
— Мать-то, слышь, — продолжал Арефий, — в город собирается.
— Этого не хватало! Зачем?
— Так от тебя ни слуху, ни духу. Сколь ни пишет, все как в воду.
Мысль о том, что его мать-попадья может и впрямь явиться на курсы, испугала Саву.
— Слышь, Арефий, передай ей — напишу я, напишу ей.
— Пиши, — просто сказал мужик. — Пиши. Я обожду.
— Как? Сейчас?
— А чего откладывать? Почта-то ноне, знаешь...
Сава кинулся в спальню за бумагой и карандашом. Едва открыл дверь, в нос ударил удивительный запах домашнего сала с чесноком. Все содержимое мешка было вывалено на одну из коек, и Гриня Кашин на правах хозяина торжественно делил на всех сало и хлеб. Ребята, окружив койку, голодными глазами следили за действиями Грини, ожидая команды: «Брать!»
— Сюда давай, сюда, — позвал Саву Гриня, пересчитывая ножом кусочки сала. — Тебе отвалим царский кус.
Сава молча направился к своей койке, стараясь не смотреть в сторону пиршества, но от запаха сала кружилась голова. Он достал из книжки листок оберточной
— Эх вы, на поповское заритесь!
— Дурак, — хохотнул Гриня. — Забыл политграмоту. Мы экспроприируем экспроприируемое. Верно, ребята?
Написав матери записку из нескольких слов, Сава даже привета отцу не передал, как будто его и не было. Потом он пошел провожать земляка, чтобы только не видеть, как братва поедает поповские гостинцы. Им что? Им можно. А вот как ему быть? Попробуй съешь, найдутся умники — опять припомнят попа-отца, который в голодный год подкармливает сынка-комсомольца. Разве такой достоин быть в комсомоле? Факт — нет.
Сава был убежден в этом и благодарил судьбу, что тогда зимой ему, в сущности, простили его «подлое» происхождение. Если бы не комиссар Лагутин, так вылетел бы Сава и из комсомола и с курсов учительских. А это было для него равносильно смерти.
До позднего вечера бродил Сава по городу. Лепешка, купленная им за миллион у спекулянтки, голод не утолила, а распалила того более. Возвратился он в общежитие в темноте. Ребята уже спали. Он осторожно пробрался к своей койке, тихонько разделся и лег. И тут он почувствовал, что подушка под головой бугрится.
Сава сунул под подушку руку и наткнулся на большой кус хлеба с салом. Открытие это и испугало и разозлило его.
«Врешь, не купишь», — прошептал зло Сава, приподнялся и хотел запустить хлеб в темноту. И уже руку отвел для броска, но вдруг понял, что все спят, что никому нет дела до его переживаний. Не успел он так подумать, как рука предательски поднесла хлеб ко рту, и Сава вонзил в него голодные зубы.
Ему было стыдно своей слабости, но он ничего не мог поделать. Тогда он накрылся с головой одеялом и жадно ел свою порцию, слизывая с губ катившиеся слезы...
...Постыдные воспоминания Савы прервал Гриня Кашин.
— Даешь хлеб и работу! — влетел он с воплем в спальню, размахивая черной, как подошва, лепешкой.
2. Мандат губкома
Начальник губернского статбюро был худ и тонок. Ситцевая черная рубашка-косоворотка перехвачена в поясе узким кавказским ремешком.
Прежде чем начать разговор, он долго и испытующе рассматривал вошедших.
— Садитесь, — наконец разрешил он, кивнув на стулья у стены. — Вы, конечно, по объявлению.
— Да, конечно, — подтвердил поспешно Кашин. — Прочитали и вот.
— Т-так, — насупился начальник и забарабанил тонкими пальцами по столу. — Так-так.
— Неужели опоздали? — встревожился Гриня.
— Почему? Нет. Вы комсомольцы?
— Да, да.
— Образование?
— Учительские курсы.
Саве показалось, что на лице начальника мелькнула тень удовольствия. Еще бы, такое образование на улице не валяется! Зорин и Кашин с нескрываемой гордостью положили на стол свои учительские удостоверения.