С мольбертом по земному шару
Шрифт:
Розен представил Верещагина барону как известного художника, которого он, господин Санномия, «конечно, знает».
— Разумеется, разумеется, — ответил царедворец.
Видимо, такого ответа требовала японская учтивость, хотя вряд ли он где-либо видел картины русского живописца и что-либо слышал о нем.
Выслушав просьбу гостей, Санномия выразил готовность оказать художнику всяческое содействие и послать вместе с ним в Никко своего чиновника с письмом к главным священнослужителям, синтоистскому и буддийскому, всей округи. Возможно, это была деликатная форма навязать Верещагину официального соглядатая, которому предписывалось бы неусыпно следить за каждым шагом русского путешественника.
Беседы с Розеном, опытным дипломатом,
По убеждению художника, Япония поведет свою дальнейшую экспансионистскую политику энергично и безжалостно. Японцы готовы к войне с Россией, и поэтому от них можно ожидать неожиданного нападения не только на Корею и Маньчжурию, но и на один из русских портов. Не раз Верещагину приходилось слышать похвальбы японцев, что они легко захватят Порт-Артур или Владивосток. Японская пресса, отражавшая настроения крайне милитаристских кругов, поносила правительство страны за то, что оно упустило благоприятный момент для объявления войны своему соседу, когда Порт-Артур еще не был укреплен.
Верещагин, трезво сознавая опасность японского экспансионизма, наивно объяснял его перенаселенностью Японских островов и вынужденным стремлением к расширению жизненного пространства. Именно к этому нехитрому объяснению прибегала и официальная пропаганда Японии. Суть дела крылась в более глубоких причинах — в стремлении молодого японского капитализма, уже вступившего в монополистическую стадию развития, захватить источники сырья, рынки сбыта и получить доступ к колониальному ограблению соседних стран в целях извлечения максимальных прибылей. Но надо отдать справедливость, Верещагин проницательно подметил устремления японского милитаризма, нацелившегося на Россию, интересы которой сталкивались на Дальнем Востоке с интересами Японии. Агрессивную политику этой страны художник определял как политику японского милитаризма. Он также уловил, что, готовясь к столкновению с Россией, японские правящие круги заручились молчаливой поддержкой Великобритании, заинтересованной в русско-японском военном конфликте.
Трезво оценивая воинственность Японии, степень ее готовности к войне и возможность ее нападения на Россию, Верещагин выступал за укрепление русской обороны Дальнего Востока, отрешение от благодушия и самоуспокоенности. По его глубокому убеждению, Япония в предстоящей войне окажется сильным, коварным и хорошо подготовленным противником.
Пока обер-церемониймейстер двора выполнял обещание и подбирал человека для сопровождения художника в Никко, Верещагин знакомился с японской столицей. Токио делился на две части — центральную, деловую, принимавшую европейский облик, и старую, сохранявшую традиционные японские черты. Деловая часть строилась. Всюду раскинулись строительные площадки, лежали балки, водопроводные и газовые трубы, штабеля кирпича. Эта новая, европеизированная часть города, в которой было мало своеобразного,
Японцы быстро осваивали производство современных изделий, которых прежде не знали. Заимствуя зарубежный опыт, они выпускали их ничуть не хуже европейцев и американцев. Пытаясь объяснить появившуюся в последние годы моду на все японское, Верещагин писал: «В чем японцы прямо неподражаемы, это в применении своего врожденного вкуса, чувства размеренности, изящества и в то же время оригинальности, умении дать всегда что-нибудь неожиданное, непредвиденное, так что их уже нельзя укорить ни в однообразии, ни в банальности».
С особенным интересом заглядывал художник в антикварные лавки, торговавшие старинной фарфоровой посудой, статуэтками, вазами, лаковыми изделиями. «Трудно передать прелесть этого товара в том случае, когда он произведен хорошими мастерами, преимущественно старыми, и оригинален, т. е. не подделан», — писал он, восторгаясь изделиями японских мастеров. Среди них встречались миниатюрные шедевры, сделанные из дерева и кости, — брелоки «нецке», которые прежде мужчины носили на поясе вместе с курительной трубкой и кисетом. Они изображали разных животных — медведя, черепаху, двух комнатных собачек, гриб с сидящей на его шляпе лягушкой или людей в комичных позах, например пьющего и играющего на струнном музыкальном инструменте японца и др. Каждая фигурка была выполнена с высоким мастерством и отличалась выразительностью и реализмом.
В лавках, торговавших старым, подержанным платьем, Верещагин с любопытством рассматривал кимоно с разнообразными пестрыми узорами, а также набивные узорчатые бумажные ткани. Попадались расписанные цветами, фигурами птиц и животных и целыми сюжетными сценками. Расшитая золотыми нитями парча покупалась местными модницами на пояса — оби, без которых немыслимо кимоно. Когда в богатом магазине продавец по просьбе художника развернул несколько кусков блестящей узорчато-золотой парчи, сбежалась посмотреть половина всех бывших в магазине женщин. Они что-то восклицали и шушукались между собой, из чего художник сделал вывод об одинаковости женской природы.
Специально для иностранцев изготовлялись в качестве японских диковинок всевозможные ширмы и экраны, обтянутые шелком, расшитым разными экзотическими картинами. В домах их не увидишь. Убранство японского дома отличалось аскетической простотой. В нем, как правило, не было никакой мебели.
Верещагин прерывает путевые очерки о Японии на своем знакомстве с торговой частью Токио. О его возвращении в Никко и работе там над этюдами узнаем из его писем жене. «Я начал уже немножко работать (здешние храмы очень интересны) и думаю, что кое-что напишу. Живу в самой романтической обстановке, в маленьком домике не то лесника, не то садовода, близ самих храмов. Кругом водопады, потоки и лес. Криптомерии, те самые, что не принялись в Сухуми у моря, здесь достигают 20 саженей в высоту и полторы сажени в диаметре…» — это выдержка из письма Л. В. Верещагиной от 7 октября 1903 года.
Вход в храм Никко. 1903 г.
В другом письме жене Верещагин жаловался, что дожди заставили его прервать работу. Рисовать приходилось утром, пока храмы еще не были открыты для публики, или вечером, когда храмы закрывались. Стоило художнику замешкаться и не собрать вовремя свои принадлежности, как вокруг него собиралась толпа любопытных. Со временем Верещагин приноровился работать и днем в одном из буддийских храмов, который мало посещали.