С мольбертом по земному шару
Шрифт:
Уголок московской мастерской В. В. Верещагина. Фотография начала XX в.
Уже в вышеупомянутом письме военному министру Верещагин выражал желание отправиться на фронт, если война станет реальностью: «Пожалуйста, устройте мое пребывание при главной квартире Вашей ли или другого генерала, если дело дойдет до драки». А через несколько дней после нападения японских кораблей на Порт-Артур художник напомнил военному министру письмом, адресованным его жене Александре Михайловне, о своем стремлении отправиться на фронт: «Знаю, что Алексей Николаевич страшно занят, но все-таки прошу вас уведомить меня, когда ему можно представиться. Если он пойдет — ведь был же командирован командовать армией военный министр Барклай де Толли, — то я готов зачислиться к нему в ординарцы в уверенности, что он меня побережет…»
Именно в эти дни Верещагин совершает поступок, казалось бы несвойственный его характеру и мироощущению, противоречащий всей его цельной и гордой натуре. Поступок, вызывающий недоумение биографов и противоречивые толкования. Противник самодержавной системы, имевший неприязненные отношения с отцом и дедом последнего монарха, он пишет Николаю II пять писем, в которых пытается давать ему военные советы. Замысел предерзкий! Первые три письма написаны художником еще до отъезда на Дальний Восток. Два остальных — с театра военных действий.
О чем в них шла речь? Верещагин настаивал на активных наступательных действиях русских войск против японских сил, на ускоренном выезде на Дальний Восток в качестве главнокомандующего генерала Куропаткина. Он советовал обратить внимание на сохранность коммуникаций, особенно мостов, на таких больших реках, как Сунгари, использовать ввиду перегруженности Великой сибирской железной дороги в качестве транспортной магистрали реку Амур. В заключительном письме художник обращал внимание царя на неудобства гавани в Порт-Артуре, слабое вооружение его береговых батарей, которые были оснащены преимущественно устаревшими орудиями образца 1878 года, уступавшими по дальнобойности японской корабельной артиллерии. Верещагин настаивал на присылке для защиты Порт-Артура современных систем десяти- и двенадцатидюймового калибра. Через все письма проходила идея необходимости серьезного укрепления русской обороцы на Дальнем Востоке.
Эти письма Верещагина царю были опубликованы в 1931 году в журнале «Красный архив» со вступительными комментариями. Их автор (подписавшийся А. С.) объясняет этот поступок художника тем, что взяла свое социальная сущность выходца из дворянско-помещичьего класса. Вряд ли выдерживает критику такой вульгарно-социологический подход.
Письма, адресованные Николаю II, отнюдь не свидетельствовали о каких-то особых симпатиях художника, а если говорить точнее — вообще о каких-либо его симпатиях к последнему монарху или о переломе в его антимонархических настроениях. Нападение Японии на Россию, хотя и не было для Верещагина неожиданным, глубоко потрясло его. Как человек, имеющий военный опыт, художник сознавал, к каким тяжелым последствиям приведет беспечность правящих кругов, неподготовленность России к войне. Этими последствиями будут огромные напрасные жертвы, гибель многих русских солдат и матросов. Гуманист Верещагин, относившийся непримиримо ко всякому проявлению милитаризма, мучительно раздумывал над тем, как избежать многотысячных потерь в неизбежных сражениях на суше и на море. И вот родился иллюзорный план обратиться на высочайшее имя и поделиться с царем своими мыслями, дать практические советы.
Рассчитывал ли всерьез Верещагин на какую-либо благоприятную реакцию самого царя? Скорее всего он надеялся, обращаясь на имя главы государства, что его письма станут достоянием царского окружения, правительственных кругов и наиболее здравомыслящие государственные деятели окажут на слабохарактерного Николая влияние и посодействуют укреплению России на Дальнем Востоке. И тогда война с Японией будет стоить меньших жертв. Может быть, в этом проявились временные либеральные иллюзии художника, но никак не верноподданнические чувства или симпатии к царю, ничтожной и политически обанкротившейся фигуре. По всей видимости, Николай II никак не среагировал на письма Верещагина и оставил их без внимания. На подлинниках писем, хранящихся в Центральном государственном историческом архиве, нет никаких помет.
Новая война влекла художника на театр военных действий. В поездке на фронт, в создании новых живописных произведений, воспроизводящих неприглядную изнанку войны, видел он свой гражданский патриотический долг. Ничто не могло поколебать его решения — ни почтенный возраст (ему шел уже шестьдесят второй год), ни дальность расстояния, ни предстоящие опасности, ни уговоры родных и друзей. Верещагин знал, что оставляет семью в тяжелом материальном положении, если не в нужде. Сумма, вырученная от продажи картин о войне 1812 года, разошлась на уплату долгов. Последнее путешествие художника в Японию стоило новых больших расходов и привело к новым долгам. Художник надеялся, что средства к жизни даст ему новая серия картин, японская. Но работа над ней была прервана отъездом на Дальний Восток.
Московская мастерская В. В. Верещагина.1904 г. Фотография
Положение семьи можно было бы поправить, приняв заманчивое предложение старого знакомого Осипа Константиновича Нотовича, редактировавшего «Новости и биржевую газету». С этим влиятельным печатным органом либерального направления Верещагин давно сотрудничал, публикуя на его страницах путевые очерки, статьи, заметки. Узнав о предстоящем отъезде художника в Порт-Артур, Нотович охотно предложил ему стать собственным корреспондентом газеты на театре военных действий. Редактор готов был назначить Верещагину ежемесячный денежный гонорар в пять тысяч рублей. Речь шла о неслыханно высокой по тому времени сумме. Но расчетливый Нотович считал расход оправданным: имя Верещагина говорило само за себя и привлекало читателей. Художник от предложения отказался, хотя и обещал редактору газеты присылать свои корреспонденции. Он не желал себя связывать никакими обязательствами, которые могли бы отвлекать его от основной творческой работы. Итак, художник уезжал, оставляя семью в тяжелом материальном положении, опутанной долгами.
Лидия Васильевна, разделявшая взгляды мужа и знавшая его непреклонный характер, вряд ли пыталась отговаривать Василия Васильевича от намерения отправиться на войну. Она глубоко переживала отъезд мужа, но, обладая выдержкой, старалась, насколько это было возможно, владеть собой. Перед отъездом Верещагин написал духовное завещание — война есть война, и возвращаются с нее далеко не все. Он съездил в Петербург, намереваясь устроить там в недалеком будущем, по возвращении с Дальнего Востока, совместную с другими художниками выставку, раскрывающую обществу ужасы войны. За два дня до отъезда Василий Васильевич написал письмо московскому приятелю В. А. Киркору: «Многоуважаемый, милый и хороший Василий Антонович. Прощайте! Надеюсь, до свидания! Не оставьте советом и помощью жену мою в случае, если она обратится к Вам…» В спешке Верещагин забыл отправить это письмо и обнаружил его в своих бумагах уже в день отъезда.
Об отъезде отца вспоминает В. В. Верещагин-сын: «Рано утром 28 февраля отец встал, напился чаю, позавтракал, простился с каждым из служащих в усадьбе, а потом прощался с матерью. Меня и сестер подняли ранее обычного и еще до завтрака, перед восемью часами, позвали к отцу в мастерскую. Матери там не было. Она была в таком ужасном душевном состоянии, что уже не владела своими нервами и осталась в своей комнате. Отец встретил нас у дверей, поздоровался и молча прошел с нами к широкому низкому плюшевому креслу, в котором отдыхал во время кратких перерывов в работе. Он сел, а мы, как всегда, прилепились к нему: я и средняя сестра сели по обеим сторонам на мягкие ручки кресла, а младшая — на колени. Отец был, по-видимому, крайне взволнован и только молча прижимал нас к себе и нежно гладил по голове. Его волнение передалось нам. Мы также молчали, крепко прижимаясь к нему. Через минуту молчания он начал говорить тихим голосом… что уезжает надолго, что не знает, когда вернется, и просил, чтобы мы любили и слушались маму, любили друг друга, не ссорились, хорошо учились, были бы честными и всегда говорили только правду. Потом отец крепко обнял и поцеловал каждого из нас, встал, отвел нас в столовую и, сказав, чтобы мы пили свой чай, вышел в переднюю, быстро оделся, и мы слышали, как хлопнула дверь парадного входа».
Через некоторое время Василий Васильевич вернулся в дом, открыл дверь в столовую и постоял молча на пороге. Лицо его выражало волнение, на глазах стояли слезы. Продолжалось это короткое мгновение, после которого Верещагин резко повернулся и вышел. Это были последние секунды, в течение которых дети видели своего отца.
Жене Василий Васильевич запретил ехать с ним на вокзал для проводов. Зачем лишние слезы? Поехал один, оставляя позади привычную, обжитую усадьбу на пригорке. Стояло зимнее утро. По изогнутым московским улицам неслись сани…