С первого взгляда

Стил Даниэла

– Ну что, Тимми, как вы чувствуете себя сегодня? – спросил он, внимательно глядя на нее своими серо-синими глазами. Какой у него заметный французский акцент! Она улыбнулась, обрадовавшись, что он назвал ее «Тимми». Она думала, что теперь, когда весь этот ужас остался позади, он вернется к прежнему церемонному обращению «мадам О’Нилл». И ей понравилось, как он произнес ее имя, – совсем на французский лад.

– Чувствую себя гораздо лучше, чем вчера. – Она смущенно улыбнулась. У нее болело все тело, шов словно горел огнем, но разве все это можно было сравнить с кинжальной болью, которую она испытывала ночью.

– Вам на редкость повезло, все могло кончиться гораздо хуже, – сказал он, садясь на стул, стоящий возле ее кровати, и потом только спросил: – Можно? – Он был сдержан и в то же время дружелюбен, и она все время помнила, как он держал ее за руку перед наркозом, когда она дрожала от страха. И ни на минуту ее не отпустил. И сейчас она увидела в его глазах то же участие, что и тогда.

– Конечно, – сказала она в ответ на его вопрос. – Я вам так благодарна за вашу доброту ко мне прошлой ночью, – проговорила она смущенно, взглянув своими зелеными глазами в его серо-синие. Они оба так ярко помнили, что он держал ее за руку. – На меня иногда нападает ужасный страх, – призналась она, сделав над собой усилие. – Он из далекого прошлого, из моего детства, вдруг просыпается, оживает, и

я никак не могу его прогнать и тогда опять становлюсь пятилетней девочкой. Такое случилось со мной прошлой ночью, когда меня привезли в клинику, и я так вам благодарна, что вы меня встретили и все время оставались со мной. – Эти слова Тимми уже прошептала, глядя ему в глаза, потом отвела взгляд, а он спокойно смотрел на нее, сидя возле кровати на стуле. Нелегко ей было признаться ему, какой беспомощной она чувствует себя порой.

– А что случилось, когда вам было пять лет? – осторожно спросил он. Спрашивал он не совсем как врач, он увидел в ее душе обнаженную кровоточащую рану и сразу понял, что ее до сих пор разрушает давняя травма. Он не мог представить себе, что это могло быть, но ему ли не знать, как часто пережитые в детстве страхи преследуют потом человека всю жизнь.

– Когда мне было пять лет, умерли мои родители, – тихо сказала она и надолго замолчала, а он продолжал сидеть и смотреть на нее. Интересно, расскажет она ему, что с ней было потом, или нет. Хотя и смерти родителей довольно, особенно если их смерть была трагической и потрясла ее или если они умерли у нее на глазах. Немного погодя она стала рассказывать дальше. – Разбились на машине под Новый год. Уехали из дома и не вернулись. Помню, как домой приехала полиция и меня забрали. Не знаю почему, но везли меня в машине «Скорой помощи». Может быть, другой машины в это время просто не было, или они подумали, что я испугаюсь, если меня посадят в полицейскую машину. С тех пор я смертельно боюсь «Скорой помощи». Даже от звука ее сирены у меня ноги делаются ватные. – И конечно же, ночью ее привезла сюда, в клинику, «Скорая помощь», теперь понятно, как нелегко далась ей эта поездка. Но выбора все равно не было, ее состояние было более чем серьезным. Наверняка именно это усилило панический ужас, в котором она была, когда он встретил ее здесь, а может быть, даже и вызвало его.

– Жаль, я не знал. Надо мне было самому увезти вас из отеля, но я хотел приехать сюда раньше и подготовить все к операции. – Она улыбнулась в ответ на его объяснение. С ним еще не случалось такого, чтобы он сам отвозил пациентов в больницу.

– Что за чепуха, откуда вам было знать? Да и вообще мне было не до того, я на это почти не обратила внимания. Меня до потери сознания страшило, что будет потом, когда я приеду сюда. – Он ободряюще улыбнулся ей, и она опять почувствовала то же, что ощутила вчера, когда увидела его здесь и когда он взял ее за руку, – рядом с ним ей не страшно. От него исходили спокойствие, уверенность, теплота, может быть, даже нежность и большая сила. Верный, надежный и по-настоящему хороший человек. Она его почти не знала, но чувствовала, что он ее защищает и что сейчас в ее душе мир и покой. Сколько в нем доброты и деликатности…

– Куда вас отвезла «Скорая помощь», когда погибли ваши родители? – с участием спросил Жан-Шарль Вернье, внимательно вглядываясь в ее лицо, и ему показалось, что он уловил тень какого-то далекого и мучительного воспоминания, промелькнувшего в ее душе. Да, от того, что ожило в памяти прошедшей ночью, трудно было не содрогнуться.

– Отвезли меня в приют для сирот. И я прожила там одиннадцать лет. Сначала мне говорили, что меня очень скоро удочерят, и посылали в дом к разным людям – вдруг я там приживусь. – Глаза у нее были грустные, и хотя он молчал, сердце его сжалось. Сколько же она пережила, когда совсем еще маленькой девочкой вдруг осиротела и осталась одна-одинешенька во всем мире, а потом жила в приюте среди совершенно чужих людей. Какая жестокая судьба выпала ребенку. – У кого-то я жила несколько дней, у кого-то неделю-две, у одних даже чуть не целый месяц, и это время мне показалось нескончаемо долгим. А кто-то возвращал меня в приют через день или два. Думаю, с тех пор мало что изменилось. Все хотят взять еще грудного ребенка, желательно новорожденного. И никому не нужна тощая пятилетняя дикарка с острыми коленками, к тому же рыжая и вся в веснушках.

– По-моему, это очаровательно, – сказал он, и она грустно улыбнулась в ответ.

– Очаровательной меня никто не находил. Я почти все время плакала. И почти все время боялась. Может быть, даже не почти, а всегда. Тосковала по родителям, ненавидела людей, к которым меня посылали. Может быть, они были вовсе не плохие, ничуть не хуже других. Я писалась по ночам, забивалась в темные углы, однажды спряталась под кроватью и не хотела вылезать. На следующий день меня отослали обратно в приют и сказали, что я дикая. Монахини меня отругали и велели, чтобы я старалась понравиться людям. Они пытались пристроить меня в какую-нибудь семью целых три года, пока мне не исполнилось восемь. Ну тут я уже совсем выросла. И была некрасивая. В одной из семей, куда я как-то попала, решили, что с моими косами слишком много возни, и отрезали волосы чуть не у самых корней. А когда я вернулась в приют, там меня бритвой подстригли под мальчика. Каково это маленькому ребенку – превратиться в чучело. У людей всегда находилась причина отказаться от меня и вернуть в приют. Иногда говорили вежливые слова и лгали, дескать, они поняли, что им не по средствам удочерить ребенка, или они переезжают в другой город, или, например, глава семьи потерял работу. Словом, что-то придумывали. Но чаще не говорили ничего, просто качали головой, собирали мои вещи и отправляли обратно. Я всегда догадывалась об этом накануне вечером, ну почти всегда. По выражению их лиц, мне так хорошо это запомнилось. Когда я его видела, у меня холодело под ложечкой. Иногда их отказ заставал меня врасплох, но обычно я бывала к нему готова. Давали пять минут, чтобы собраться, и отвозили. Кто-то дарил мне при этом подарок, медвежонка, куклу, какую-нибудь игрушку – в качестве утешительного приза за то, что не прошла, так сказать, отборочного тура. В конце концов, мне кажется, я к этому привыкла. Хотя разве к такому вообще можно привыкнуть? Сейчас, через много лет, когда я оглядываюсь назад, я понимаю, что каждый раз как меня отправляли назад в приют, у меня сердце разрывалось от горя. И я начинала бояться с самого начала, когда меня кто-то брал к себе. Знала, что все повторится в очередной раз. И так оно и случалось. Можно ли было ожидать другого?… Когда мне исполнилось восемь лет, меня отдали на патронажное воспитание, как обычно поступают с детьми, которых по каким-то причинам не усыновили. Чаще всего потому, что их собственные родители этого не хотели. Мои родители умерли, но поскольку я никому из усыновителей не приглянулась, то и оказалась у патронатных родителей. В идеале это выглядит прекрасно, считается, что ты вроде бы живешь в семье, а не в сиротском учреждении, и среди тех, кто таким образом заботится о детях, есть действительно замечательные люди. Но и дурных тоже хватает. Они пользуются этой возможностью,

чтобы заставить приемышей трудиться как рабов, отбирают у них деньги, которые те заработали, надрываясь на самой грязной и тяжелой работе, которую не желают выполнять их родные дети, держат впроголодь и обращаются как со скотом. Но я придумала, как от них избавляться. Стала вытворять самые немыслимые пакости, чтобы меня поскорее отослали обратно. В приюте мне было лучше. За восемь лет я побывала в тридцати шести семьях. И стала просто притчей во языцех. Кончилось тем, что на меня махнули рукой. Я никому не причиняла забот, училась в школе, делала всю работу, что мне поручали, с монахинями была вежлива. А в шестнадцать лет я вышла из дверей приюта и ни разу не оглянулась. Нашла работу официантки, работала в нескольких ресторанах. В свободное время любила что-нибудь шить из остатков разных тканей. Шила для себя, для своих подруг, таких же официанток, как и я. Мне казалось, что это сродни волшебству: я беру кусок ткани и превращаю его в красивое платье, и в этом платье простая официантка чувствует себя королевой. В последнем кафе, где я работала, я встретила свою счастливую судьбу, и началась моя дизайнерская карьера. Передо мной открылись фантастические возможности, и началась новая жизнь, с тех пор у меня все хорошо, даже великолепно, – ну, почти все, – сказала она, глядя на него своими мудрыми печальными глазами, которые повидали столько горя, что хватило бы на несколько жизней. – Но всю мою жизнь, когда я пугаюсь или когда случается что-то очень тяжелое, или я заболеваю, или сильно расстраиваюсь, прошлое возвращается. Я вдруг чувствую, что мне снова пять лет, я в сиротском приюте, мои родители только что погибли, и меня отправляют жить к незнакомым людям, которые меня не любят и которых я до смерти боюсь. Так было и нынче ночью. Я и заболела, и испугалась, а когда меня привезла сюда «Скорая помощь», я была в такой панике, что начала задыхаться. В детстве у меня была астма. Иногда я притворялась в какой-нибудь патронатной семье, что у меня приступ, чтобы меня отослали обратно в приют. Люди всегда и отсылали. Кому нужна дикая рыжая девчонка, да еще и с астмой в придачу. Сначала приступы были настоящие, потом я притворялась. Я тогда уже не хотела, чтобы меня удочерили. Зачем опять и опять подставлять себя под удар? Мне все эти люди не нравились, и я не хотела, чтобы они заботились обо мне. Они и не заботились. Наконец я ушла из приюта, и это был самый счастливый день в моей жизни. Я начала работать и стала сама распоряжаться своей жизнью, своей судьбой. Теперь уже никто не мог меня запугать, никто не мог никуда отослать. Наверное, сейчас все это кажется вам диким. – И она посмотрела Жан-Шарлю прямо в глаза.

Его поразила искренность ее рассказа и спокойное приятие всего, что с ней происходило в жизни. Мог ли он слушать ее без волнения и не изумляться тому, как высоко она потом поднялась. Люди восхищаются ее успехом, но не знают, что история этого успеха поистине удивительна. Она, по сути, совершила восхождение на Эверест, достигла пика высочайшей вершины успеха, и какой ценой! О ее прошлом знают только несколько самых близких друзей и помощников. Она никому не рассказывала о нем так просто и откровенно, как сейчас рассказала Жан-Шарлю. Но ведь он врач, подумала она, и потому примет все как должное. Наверняка он слышал истории и пострашнее. Для нее в этой истории не было ничего примечательного, но его она и потрясла, и глубоко тронула. После всего, что он сейчас услышал, он стал уважать Тимми еще больше.

– Наверное, вам все это кажется диким, – повторила она, – но я ни за что не хочу, чтобы то время возвращалось. Одна мысль об этом непереносима. Не хочу стараться кому-то понравиться, чтобы меня взяли к себе, не хочу петь для этих людей и танцевать. Не хочу быть рабыней в патронатной семье, пусть мне девять лет, пусть даже тринадцать, но я рабыня, и меня никто никогда не обнимет, не прижмет к себе, я давно забыла, что такое родительская ласка. И я не хочу снова оказаться отверженной. Ни за что и никогда. Не хочу, чтобы меня опять когда-нибудь бросили и отправили в сиротский приют. Уж лучше я останусь одна. – Или с мужчинами, которых она не любит. В глазах Тимми была такая боль, что он мгновенно понял: она говорит о том, что ее больше всего мучит, и его сердце не могло не откликнуться на эту боль. «И самое печальное во всем этом, – подумал он, – что это ее желание исполнилось». Насколько он мог видеть, она и осталась одна.

– Что вы можете сделать, Тимми, что мы все можем сделать, чтобы нас не бросили? – философски спросил Жан-Шарль. – Бросают всех, а не только пятилетних сирот, так уж жизнь устроена. Умирают люди, которых мы любим, расходятся муж и жена, нас увольняют с работы без малейшей провинности с нашей стороны. А любящие люди иногда мучают друг друга, сами того не желая, и тоже страдают от этого. Жизнь жестока, с ней не договоришься. Любимый человек может уйти от нас или, пользуясь вашей метафорой, отослать обратно в сиротский приют. В каком-то смысле все мы в нем побывали. Но вам, конечно, пришлось горше всех. Мне очень грустно, что вам выпало столько испытаний, да еще в раннем детстве. Суровая судьба, самому злому врагу не пожелаешь, – сочувственно сказал он, и она опять улыбнулась. Улыбнулась тихой, слабой, печальной улыбкой, которая подтвердила, что он прав. Она пережила одиннадцать лет беспрерывного кошмара, и воспоминания о нем преследуют ее до сих пор. Поездка в машине «Скорой помощи» выпустила эти кошмары из тайников ее души. Она так ясно помнила ночь, когда погибли ее родители, словно это случилось вчера. И прошедшей ночью, когда ее везла «Скорая помощь», снова обратилась в пятилетнюю девочку. А в клинике, когда Жан-Шарль взял ее за руку, почувствовала себя совсем маленькой и беззащитной.

Днем взрослая женщина воскресла, та маленькая девочка спряталась в прошлом. Сейчас перед Жан-Шарлем была сильная, мужественная Тимми, хозяйка своей судьбы, но ночью он так ясно разглядел испуганного ребенка. И сейчас он смотрел на нее другими глазами, он уже не мог не видеть тень того ребенка, который держал его за руку в операционной и сжимал ее так, будто в ней была его жизнь. Что ж, может быть, и вправду была. Он не представлял себе, где она взяла силы, чтобы пережить те страшные годы в приюте. А она их где-то нашла. И какие бы травмы ей тогда ни нанесли, она сохранила душевное здоровье, сформировалась в цельную личность, была полна энергии, добилась блестящего успеха, творила, созидала, и никто, глядя на нее, никогда бы не догадался, как она начинала свою карьеру и какое у нее было безрадостное детство, сколько горя она тогда пережила и в каких жестоких условиях выросла. Но Жан-Шарль услышал ее рассказ и словно увидел все собственными глазами, и их это сблизило. Он заглянул не только в ее прошлое, но и в ее душу. Он узнал, что одиннадцать лет своей жизни она терпела беспрерывные мучения, а может быть, даже и дольше. Какое это было важное открытие – жизнь била ее и ломала, а она все же взяла над ней верх. К ней пришел успех, в ее руках власть, она – ярчайший пример победительницы, хотя ее порой и одолевали сомнения, но об этом никто не догадывался. Она-то знала о травмах и ранах своей души. И почти все, что она делала, имело одну цель: защитить свою душу и не позволить ранам открыться. Этого она ни в коем случае не могла допустить. Когда Тимми эти раны наносили, ей было слишком больно. Нельзя их бередить, она никогда и не позволит.