Сад
Шрифт:
Она отбрасывала от себя эти мысли, точно отвратительных жаб, но время от времени они, точно жабы, садились ей на сердце. Надя знала, что, когда жабы садятся на сердце, становишься уродкой и, не долго думая, стряхивала их на пол.
Еще не все жабы ускакали, как дверь отворилась — и вошел он, а с ним, а за его спиной…
— Романыч!
Закрывая дверь, Семен придавил одну из жаб, но ничего не заметил.
— Вот, встречай гостя, не говорил, хотел обрадовать.
Романыч, любимый друг Семена, приезжал в мае.
Домик над водопадом стал теплым домом, и они перебрались туда. Он стал щеточным домиком — затянутый цветущей глицинией, с кустами темной сирени у крыльца, с акацией, цветущей где-то неподалеку, за забором, в лесу.
Он писал, Надя вязала. В окно, не заслоненное ни деревцем, ни кустиком, видно было одно только небо да красное, в полнеба солнце — домик окнами повернут был к пропасти, домик плыл над горами.
Романыч ей не понравился тогда. Он был откровенно некрасив, некрасив явно, скучно, известно: белобрысый, щуплый, испитое лицо, сутулая мальчишеская спина. А повадка важная — «выступает, будто пава». Надя не разглядела тогда его глаз — глаз Пьеро.
Романыч не понравился ей тогда — потому что явился он не один, а с двумя девушками, и одна из них была красавица. А Надя, как назло, сидела растрепушкой: в старом, рваном халате, с лицом бледным и расплывчатым — и представить нельзя было, что она может превращаться в дочь фараона. А все он — торопил ее: скорей да скорей, пора обедать. Обычно-то она выглядела в его доме довольно прилично — потому что все-таки приходила сюда как в гости, ведь ей было откуда приходить сюда.
Во время объятий и почти слез, во время:
— Ну пропал, ну пропал, ну закопался… Еле ведь откопал…
— Нужно было, пойми, нужно было…
Марина и Лида сидели, как и Надя, смирно в сторонке.
В окне осталось одно небо, солнце за окном растаяло — когда, как водится, сели за стол.
Семен и Романыч все еще были заняты друг другом: вспоминали, рассказывали, наконец, обратили внимание на дам.
Семен говорил потом, что он должен был развлекать гостей, Надя-то дома, а им небось неуютно было, неудобно — Романыча-то едва знают, завез куда-то к черту на кулички и внимания на них не обращает, да если бы он еще молчал — что бы они подумали…
Развлекать он стал красавицу Марину. Но он был нехорош сегодня (он мог быть то прекрасным, то некрасивым — то светлым, то тусклым, Надю всегда это поражало; что было причиной этих превращений — освещение ли, его ли настроение, или ее настроение, она не знала!).
Сегодня он был нехорош и ничего ему не давалось, красавица не обращала на него внимания, она ни на кого не обращала внимания — молчала, почти не ела, лишь время от времени, когда ее оставляли в покое, быстро-быстро хрустела огурцом.
— А хотите, я вам спою… — догадался он и схватился, как за спасение, за гитару.
— Спойте, — пожала красавица плечами.
Но и песня ему не удалась.
Надя смотрела на него — совсем потускневшего, — и сестринская, материнская какая-то жалость захлестнула ее, Господи, как он был уродлив: большой, губастый, лохматый — рядом с маленькой мадонной Мариной.
Мадонна… С поджатыми губками и взглядом умирающего карася. Чего ей надо-то, этой рыбе, зачем она притащилась сюда? И как она смеет — так — смотреть на него, будто он пустое место, будто он ничто, будто он — это не он, не тот, кого она, Надя, так любит, кого любить — такое счастье; и который любит так, как не любит никто. Как она смеет — эта дурочка…
Окно распахнули — и небо стало совсем близким, и закружился по комнате запах глицинии акации и сирени.
Романыч сидел в углу — читал рукописи Семена, Семен все еще развлекал Марину. Предоставленная самой себе, брошенная всеми Лида сердито просила Надю:
— А вы любите «Болеро» Равеля?
— Что? — удивилась Надя и, наткнувшись на «знающий» Лидин взгляд, поняла, что она Надя, в этой глуши, в этом халате, со своей профессией вязальщицы, никак не может знать ни «Болеро», ни Равеля, а Лиде только этого и надо, и Надя неуверенно кивнула, кивнула так, словно была в сговоре с Лидой, словно вот она кивает, что, да, любит, а на самом деле не знает ни Равеля, ни «Болеро». И Лида отвернулась, удовлетворенная, и повеселела, и пошла, и села рядом с Мариной.
Надя сидела у стола лицом к небу. И ждала.
Они ходили провожать гостей. Надя слышала голоса — они уже вернулись и курили на крыльце. Они вошли в дом, и Романыч сказал: «А вот теперь будем гулять». И стали гулять.
Надя очень гордилась, что они приняли ее в свое мужское братство. С Романычем ей было легко и просто, ей казалось, она встретила давнего друга, утраченного когда-то, которого встретить уже не надеялась. И вдруг — он тут. Романыч, которому она тоже не понравилась с первого раза, потом — опять-таки — ощущал все совершенно так же, как она. Говорил: «Какой ты товарищ-то надежный, Надя», — и глаза его, глаза Пьеро, лучились. Он говорил Семену, что ему повезло, что Надя — чудо, что не отправиться ли и ему в какую-нибудь Тмутаракань за спящей царевной. Они пели втроем песни, которые Надя считала своими и которые, оказывается, были песнями не только Семена, но и Романыча, их общими песнями. Романыч ухаживал за ней — они оба наперебой ухаживали за ней, они были рыцарями, а она прекрасной дамой. Раза два-три в каких-то спорах они с Романычем оказались на одной стороне, вдвоем — против Семена…
И вот еще что Надя вспомнила (против воли, не желая вспоминать): однажды в каком-то серьезном разговоре — а они говорили обо всем — Романыч сказал: «Я уже говорил когда-то, повторюсь: если бы у смерти было имя, то звалась бы она Кассандрой…» — «Как?» — переспросила Надя. «Кассандрой». Надя взглянула на Семена — он опустил глаза на мгновение раньше, чем она.
А еще она позволила Романычу поцеловать себя, Семен был тут же. Он сказал, когда Романыч отлучился, что она плохо ведет себя, что он боится… Надя была довольна — он ревнует. Наконец-то и он ревнует. Пускай, пускай почувствует, каково это.
Случилось это дня за два до отъезда Романыча: Семен и Романыч сидели за столом, то пили, то пели, Надя лежала на диване. Она спала и не спала — она была еще не там, но уже не здесь. Она как раз возносилась. Еще пять минут назад она принимала участие в разговоре — хотя уже перебралась на диван — горячилась, доказывая что-то, хотела даже вернуться к ним за стол, но потом передумала — спустилась обратно.
И вот родилась тишина: Семен с Романычем молчали — наступила передышка в долгом их говорении; а она — замолчавшая раньше их — возносилась. Ей казалось, она лежит на огромной чьей-то ладони, подрагивающей так, будто локоть, опершийся о твердь, занемел. Она была приподнята надо всем земным, дневным, но не вознесена еще в сон. Зыбкое марево окружало ее. Вдруг сквозь это марево пробилась фраза — она вплыла к ней откуда-то издалека, изуродованная долгой дорогой, казалось, ее пропустили сквозь извилистые трубки валторны. Вначале она не поняла ее смысла.