Сад
Шрифт:
Прознав о приезде матери, пришла Наталья Иванна. Долго-долго не показывалась она у них в доме. Когда был он — был, — она заходила всего только раза два — из чистого любопытства.
Надя лежала на диване — глядела в окно, шторы сняли, чтоб постирать, комната сразу стала просторной. Мама наводила порядки: железные кровати, так и простоявшие все лето в доме, вынесла зачем-то в сарай. Зачем? Наде они не мешали. Мать приехала только так — проведать, собиралась пробыть у Жанки еще, по крайней мере до ноября, когда девочку можно будет отдать в сад.
Надя глядит на окно: листва ближних деревьев темнеет на фоне светлой зелени горы — самой горы не видно, она только фон для хурмы, стоящей у окна. Надя ни о чем не думает, из кухни доносятся голоса, дверь закрыта, но говорят громко-громко, она качается на волнах слов, не вслушиваясь особенно в их смысл.
— Ох, Наталья Иванна, ведь как Жанночка живет: и квартира-то у ней прекрасная — в самом центре, города, и Натусенька такая красавица — не надивуешься, вся в мать. И такая умница. Сам у нее летчик…
Летчик… «Сам» был техником в аэропорту. Смешная, смешная мама. Как ее не хватало Наде!
— Рада, рада за Жанночку…
— Ой, не говорите, Наталья Иванна. Вот, вроде и… не так чтоб хорошо училась, тихая была, а… А Надюша-то, — спад волны, — и умница-разумница, нахваливали, все отличницей шла, пока не сбилась с пути. Ох, горюшка, горюшка было… А потом как засела за эти свои шляпы, Господи прости, будь они неладны, сидела безвылазно, носу никуда не казала, заживо себя погребла. И не везет девке, никак не везет. Вот с этим тоже…
Надя резко встала, вошла в кухню:
— А… есть еще нечего?
— Сейчас, Надюша, сейчас.
Надя вышла на крыльцо, спустилась к калитке, оглянувшись на окна дома, заглянула в почтовый ящик; почту уже принесли — одна газета… Надя растряхнула ее — ничего…
Домой идти не хотелось, мать то и дело трогала не зажившую еще рану, пыталась сорвать с нее повязку. Ее можно было понять: ей хотелось знать. А Надя говорить не могла.
Она бродила по саду. Тихому, точно задремавшему под полуденным солнцем. Вдоль забора, вверх — параллельно саду — шла дорога, уводящая от главной асфальтовой дороги. Сад заканчивался у изгиба этого бокового пути, дальше дорога круто взмывала вверх — все сужаясь и сужаясь — и превращалась наконец в тропинку — вела она к чайным плантациям, потом, взобравшись на гору, тропинка вновь расширялась в дорогу и уходила в неизвестность.
Надя вернулась домой: Натальи Иванны уже не было.
Сидели друг против друга, обедали. Мать вздыхала:
— Худючая стала… страшно смотреть.
Повздыхав, начала выговаривать:
— Сад запустила… ничего нет у тебя. Ничего не растет. Кукурузу поздно сажала, у людей уже какая, а у нас какая?
Милая, милая мама. Надя рада была всему — говори, говори, только чтоб не было этой глубинной тишины, этого подводного мрака, когда луна качается перед самыми глазами, протяни только руку — и дотронешься, но руки не поднять, но луна — не луна, отражение луны.
Мимо окна — чуть выше подоконника — пролетели друг за другом три бабочки, через минуту — только в обратном направлении — еще одна (или вернулась которая-то из прежних?), будто там, за окном, дорога бабочек…
Мать говорила:
— Обленилась ты, Надя, совсем обленилась, и работать не работаешь, и помогать не помогаешь. Лежишь да лежишь. Разве можно так убиваться?.. Ты же молодая — найдешь еще себе…
— Мама. — Надя вздохнула. — Никто и не убивается.
Ушла, качая головой:
— Вот в отца… Тот тоже был — не расскажет никогда ничего, не поделится.
Вся в отца…
Он погиб, когда Наде было пять лет. Ей пять, Жанке два года. Бедная мама. Шел выносить мусор — мусор они до сих пор выбрасывают в обрыв, за дорогу, — грузовик из-за поворота вынырнул, и все. Мать говорила, он терпеть не мог техники, особенно движущейся (странный был — тогда технику все любили), от машин шарахался как черт от ладана, вот и…
Он помнился Наде совсем седым — он был гораздо старше матери, — в очках с треснувшим стеклом, и еще как мать зовет его обедать — честит на чем свет стоит, а он не идет, сидит у себя наверху, в холоде, один.
Мать говорила про него разное: что он цыган, что он тюремщик, что он какой-то космополит.
Надя его побаивалась.
Надя взглянула на картину: неделю назад пейзаж, казалось, вросший в стену, упал оттуда. Обрушился с таким грохотом, что Арап завыл на улице.
Упала картина лицом вниз. Надя решила хоть обтереть ее, раз такое дело; она водила тряпкой, собирая пыль, и вдруг под ее рукой проступили буквы, Надя, заинтересованная, быстро смахнула остальное. Открылось вот что: «Наденьке на счастье». И пониже: «от папы».
Надя сидела на скамейке под хурмой. Окна в доме были открыты, и она видела угол картины, висящей на стене. Слабо стукнула калитка — она напряглась всем телом: и Арап не залаял…
Но прошли минуты — никто не появился здесь, за домом.
Она так и не свыклась с тем, что его не будет. Она не понимала ту себя — как она могла?.. Что с ней было тогда?.. Что за наваждение? Из-за какого-то букета цветов вырубить весь сад…
Ну да, любовь не с первого взгляда. Бывает и такое, она сама вылепила его сердце — похожим на свое лицо и сама же разрушила созданное. Неужели ничего больше не будет?.. И некого винить.
Он писал там, что плачет по ночам, глядя на нее… (Господи, прижаться к нему, уснуть под его рукой.) На это она не обратила внимания, она проскользнула мимо этого, потихоньку, как убийца. Видеть это ей было невыгодно. Потому что ей нужен был взрыв — взрыв во что бы то ни стало. Если бы этих цветов не было — она бы их выдумала.
— …и сбежал, — услышала она конец фразы.
— Да, что говорить, Наталья Иванна, попользовался девкой, и все. Пил-ел, видать, здесь, жил на всем готовеньком. Что еще надо… Проходимец, видать, какой-то. Мало ли их сейчас, проходимцев-то… А девка мучайся… Я уж ей говорю, я уж ее ругаю… Уеду — дак вы уж посматривайте тут за ней, Наталья Иванна.