Сад
Шрифт:
— Как там она? — это говорил он. И после века молчания: — Все с ним?
И тут же ладонь, на которой она возносилась, перевернулась — сон разбился вдребезги. Она совершенно очнулась, но глаз не открыла.
Видно, Романыч кивнул на нее. Видно, он обернулся, и посмотрел, и сказал:
— Спит.
И вот тогда она позволила Романычу поцеловать себя. (Только ли поэтому?) И она видела, что нравится Романычу. И Романычу не хотелось уезжать. Он сказал, что вернется. И вернулся.
Как вести себя с ним?.. Она уже забыла состояние, в каком жила тогда, она изменилась, а Романычу, конечно, захочется видеть ее той же. Тогда Семен не бросал небрежно Хельгиных фотографий — теперь бросает. Тогда Семен не предлагал ей замужество — теперь предлагает. Она уже свыклась с тем, что Романыч исчез из ее жизни навсегда, а он тут как тут. И вот, несмотря на отсутствие каких-либо «за», она рада, непозволительно рада Романычу. Рада видеть эти печальные глаза Пьеро.
— Представляешь, этот бесстыжий, этот пес остановился где-то в городе. Он, видите ли, будет навещать нас.
— Романыч, как тебе не стыдно? Мы тебя не отпустим.
— Нет, нет, нет… Я буду приезжать. Я приеду.
Он приехал через два дня. Семен работал в домике у водопада, Надя накормила его и снова села за работу. А он не уходил.
Романыч смотрел, как она вяжет, не отрываясь смотрел на ее руки. Надя забеспокоилась. Комната преобразилась, стала вдруг какой-то незнакомой, неуютной, чужой, даже страшной. Надя стремительно вязала. Она чувствовала: вот сейчас молчание будет разорвано, как пузырь, и родятся слова. И их уже не затолкаешь обратно, нужно будет отвергнуть их или принять, а обратно их уже не затолкать, если они родятся. Слова, и глаза, и руки.
И Надя спрятала руки под шляпу и хотела сказать, что нужно, пожалуй, идти к Семену, но Романыч опередил ее, он сказал:
— Хочешь… увидеть Хельгу?
Шляпа упала на пол.
— А разве…
— Она здесь. В городе.
Надя шла с Романычем к остановке, встречные оглядывались, шептались, внутренним слухом она слышала: «Это что?.. Нового, что ли, завела? Видать, да. Тот-то вроде повыше будет. Дикарь тоже такой: не видно и не слышно. А этот тощенький какой. Страшон-то, страшон… И где она их берет?..»
Сели в автобус. Больше всего она боялась, что попадется тот автобус. И попался. Постаралась увести Романыча подальше от задней двери. И на выход пошла в дверь переднюю. Слава Богу, все обошлось: Романыч ничего не заметил.
Сердце ее билось в предчувствии события. Семену не сказались, уехали тайком. Хельга, которую она так хотела увидеть… но — если бы это случилось месяца два назад… Сейчас ее ошеломление было отчасти преувеличенным, и частичка эта, излишек этот для Романыча, ему хотелось ошеломить ее, и он ее ошеломил.
Дом был старый, одноэтажный, под снос, но в самом центре города. На улице жара, а в комнате — большой, захламленной, с полом, крашенным еще при царе Горохе, — прохладно. Они ждали — Хельги не было. Зато был Лева — тот, к которому она ушла. Романыч представил Надю как свою девушку. Лева, бородатый, с узкими быстрыми глазами, поил их квасом. Оказывается, он хорошо знал Романыча. Надя ни на кого не глядела, рассматривая узор на бокале.
Из коридора послышался голос — чуть надтреснутый, нежный. С кем это она? С хозяйкой?
Надя избавилась от бокала — поставила его поскорее на столик, все-таки так надежнее. Дверь открылась…
Да, высокая, да, блондинка, да, не очень молодая. Совсем не молодая. Загорелая. Ноги красивые. Лицо: глаза, брови, ресницы, кожа — одного цвета. Ничего особенного.
Походка легкая, умеет подать себя. Он говорил — женственная. Ну и пускай.
— Романыч, ну где ты все пропа… Извините?
— Это — Надя.
— Очень. — И к Леве: — Ты купил, я просила? — И незаметно кивая Романычу: — Ничего девушка.
Солнце село, окна серели, с улицы доносился шум машин, в углу играл магнитофон, свет не включали, сидели у окна.
Надя не слушала, о чем они говорят, и сама не говорила ни слова — мечтала только поскорее выбраться отсюда. Не надо, не надо было приходить сюда. Как может Романыч так спокойно говорить с ними?.. Ну ладно, посмотрела на «красавицу» — и будет, пора домой. Семен там один. Уже темнеет — потеряет ее. А сама сидела, будто пригвожденная.
Время от времени Надя прислушивалась — не заговорят ли о Семене. О Семене не заговаривали. Когда обращались к ней, отвечала: «нет», «да», «не знаю».
Время от времени взглядывала на Хельгу; глядела, как она смеется, — вот так же на фотографии, курит, закидывает ногу на ногу, садится к Леве на колени, обнимает его. И Надя была такой — в семнадцать лет. Но Хельге-то в два раза больше, тетка уже здоровая. Женственная… Вульгарная она, а не женственная. Как он мог…
— Наденька, ну что вы на меня так смотрите?..
Надя вздрогнула.
— Просто… пора уже… домой мне пора. Пойду.
— Нет, нет, нет, ни в коем случае. — Хельга соскочила с Левиных коленей. — Романыч, не пускай ее. Он нам говорил, что вы черт знает где живете — с волками, с шакалами, в горах. А уже ночь. Оставайтесь здесь, место найдется. Романыч, не пускай ее.
— Хельга, перестань. Они сами знают.
Надя видела, что Романыч колеблется. И встала.
— Нет, Хельга, нам правда пора, — сказал Романыч, поднявшись следом за ней. — Родители… беспокоиться будут. В следующий раз.
Шли по улице молча. Надя ни о чем не спрашивала. Только все прибавляла и прибавляла шаг.
Семену Романыч сказал, что возил ее развлечься. Сам днями и ночами пишет и человека держит в четырех стенах. Разве так можно…
…Полумрак. Лампа горит на столе. За окнами — веселый скрип ночных кузнечиков. Семен нагибается, целует ее и встает. Надя опирается локтем о подушку, смотрит на него. А он, не одевшись как следует, стал вдруг пятиться к двери, глядит на нее — прямо в глаза ей — и пятится. Надя не понимает, что это с ним. Она хочет спросить — не может, губы свело судорогой. А он допятился уже до конца, поднял ногу, брыкнул дверь и исчез. Надя все так же опиралась на локоть и глядела в дверь, за которой он скрылся. За дверью что-то происходило: какой-то шорох слышался оттуда, и еще шепоток, и сдавленный смех. Надя в ужасе посмотрела туда. Дверь бесшумно отворилась — и в ней появился Романыч. Надя натянула на себя одеяло. Что это?.. Значит, и он… предал ее? Отдал Романычу. Романыч секунду помедлил в дверях и шагнул в комнату. Он шел к ней, и у него были вставные глаза, эти — чужие на его лице глаза — она уже видела когда-то, страшные черные глаза, слегка косящие. Романыч дошел до ее постели. Романыч протянул к ней руку… Надя забилась в угол и закричала. И проснулась. Долго не могла поверить, что это только сон.
Романыч пришел перед самым отъездом.
Окна были распахнуты в ночь, о крышу дома скрежетала ветка, на землю время от времени шлепались груши, сквозь сеть тюля пробивались к свету печальные серые бабочки.
Они сидели за столом — у каждого была своя сторона стола. Песен сегодня не пели. Романыч бродил по комнате — изломанная тень Пьеро металась по стенам.
— «Подите прочь, какое дело поэту мирному до вас». Господи, ненавижу. — Он полуплакал, обнажая в улыбке хилые зубы.
Семен читал стихи: