Сады и дороги. Дневник
Шрифт:
Здесь даже встречаются нетривиальные воззрения на сущность опьянения — например, в гофмановском замечании, что благодаря вину в пьющем отнюдь не создаются идеи, а только ускоряется круговорот идей. Фантазию он при этом сравнивает с мельничным колесом, которое при усилении потока движется проворнее — передаточный механизм крутится искристей и стремительнее, когда бражник подливает себе. Этому отвечает и мой личный опыт — опьянение не складывает, оно умножает. А в операциях с дробями оно даже сокращает.
Детально останавливаясь на искусстве декламации во время актерской игры, автор делает меткое замечание, что языку можно придать более высокий смысл тем, что слово возвышается над собственным значением до носителя аффекта. Мне только хотелось бы назвать это более глубоким смыслом слова — язык, наоборот, понижается до чисто фонетического значения, до алфавита
Очень хорошо сказано и об экспансивном выражении страстей, когда тона искажаются тем, что ужасное, к примеру, высказывается с наигранной веселостью. Этому тогда соответствует и поведение публики, которая больше не одаривает, как обычно, игру громом аплодисментов, но молчаливо и неподвижно замирает под воздействием магических чар. Согласно всему изложенному, в случае Девриента речь шла о том, как редко обнаруживается волшебная сила.
Стиль: «Однако также случалось, что излишне подчеркнутая игра пальцами вызывала некоторые нарекания в его адрес». Впечатление искривленности складывается здесь вследствие вычурности, поскольку настроение неопределенности поручается передавать не только главному, но и придаточному предложению, и таким образом создается двойное освещение логических сумерек.
В цитате из перевода Теренция [90] на странице 186:
И так, цедящий стаканчик один за другим, Дню позволяю неспешно перед собою пройти —причастному обороту недостает управления грамматическим субъектом. Такого рода ошибка не бросается в глаза, но она все же не должна встречаться в добротном тексте.
В Девриенте восхищало его умение произносить свои а parts [91] действительно ради себя самого, а не на публику. Это и в самом деле отличительная черта не только мима, но и всякого художника по натуре. Высказывания и произведения суть разговоры и монологи, которые подслушивает слушатель. Роль публики не в том, чтобы лицезреть грубую видимость — она только дает повод для раскрытия художественных потенций и ни в коем случае не является их адресатом. И все-таки ее роль важна, хотя бы как свидетеля.
90
Теренций(195—159 г. до PX.), римский комедиограф.
91
А part — отдельно, в сторону (фр.); здесь: театральные реплики в сторону.
Только что, когда, растянувшись на нарах, я смотрел в камышовый потолок, перед моим внутренним взором тут же встал тот день, когда я с Магистром находился в Сегесте. Что такое греки, я догадался не при виде колонн этого храма — я увидел это сквозь них, в облаках, когда стоял на его ступенях.
Так надо читать и прозу: как бы сквозь ажурную решетку.
В утренние часы в камышовой хижине становится довольно прохладно. И хотя я лежу в спальном мешке под тремя одеялами и шинелью, холод постепенно подбирается к телу, пронизывая до самого нутра, и, после некоторого времени беспокойного полусна, я зажигаю свечу, стоящую на стенной полке. Сияние ее падает на потолок, сложенный из пластов длинного желтого камыша, который произрастает здесь в сырых низинах и по краю озера. Его высокая, узловатая соломина применяется на позиции столь разнообразно, что накладывает на нее свой отпечаток или настроение. Прежде всего, этот материал поставляется для маскировки дорог и подходных путей, которая благодаря вытянутым испанским ширмам одновременно вводит в заблуждение и делает их видными отовсюду. Берега Рейна
Рядом со свечой лежит справочник, в который я пока редко заглядываю, чаще всего Библия и, в эти дни, Боэций. Прочие книги, в том числе уставы огневой и боевой подготовки, стопками сложены на деревянном стеллаже, тянущемся вдоль стены под самым камышовым потолком. Прямо над ложем на гвоздях висят пистолет, противогаз и бинокль. Как правило, неструганые доски покрывает в качестве своеобразного украшения только карта позиции. Далее следует упомянуть заваленный картами и бумагами стол с приставной скамьей, телефон, чемодан и небольшую печурку, стоящую в побуревшем от пепла углу. Рядом с ней сохнут короткие палки крупных ольховых побегов, которые я велел нарубить у Черного ручья. Их блестящая древесина со светлым тиснением приобрела на срезах желтовато-красный окрас. Печной жар извлекает из нее аромат, который будит воспоминания о знойных летних часах на болотах.
Около восьми часов в хижину входит Рэм и разводит огонь. Затем он наливает воды и во время умывания и бритья подает мне нужные предметы; подает очень внимательно и всегда на мгновение раньше, чем у меня возникает потребность в них, словно он принимает участие в неком торжественном акте. Между тем вода, оставшаяся для заварки чая, закипает. Следует завтрак с булочками и маслом из деревни Грефферн; к нему присоединяются первые дневные хлопоты.
Так, я читаю доклады офицера и унтер-офицера позиционной службы, пока отпускники и рабочие команды отмечаются на выезд. Рядом с камышовой хижиной расположена вторая, аналогичная постройка, в которой командир отделения управления ротой, приходя утром из бункера, приступает к своей работе. В полдень сюда же является старшина роты из Штолльхофена с приказами и папкой документов на подпись.
На время завтрака Рэм удаляет светомаскировочную бленду с окошка; я гляжу в него и — далеко не в первый раз в моей жизни — взгляд упирается в сплетения и колючки проволочного заграждения; ведь оно, наряду со взрывчаткой и осколками, принадлежит к числу символов нашего времени. Поверх него, на заднем плане, сияет купол штолльхофенской колокольни, а если я прижимаюсь вплотную к оконному стеклу, взор мой одновременно охватывает и церковь в Шварцахе, которая, подобно могучему изваянию из красно-коричневого камня, располагается у нас в тылу. Она представляется слишком громадной для столь небольшой деревушки, однако объясняется это тем, что она остается единственным свидетельством давным-давно разрушенного монастыря. Иногда, когда мне случается быть по делам в Шварцахе, я миную ее заброшенные земли и путаницей лестниц поднимаюсь на колокольню, где батарея, прикрывающая мой участок обороны, установила наблюдательный пост. Там весьма уютно; электрическая печь обогревает небольшую башенную комнатку, по стенам которой развешены таблицы стрельб, планы огневых позиции и табели. Из этого «вороньего гнезда» в ясную погоду можно увидеть страсбургский кафедральный собор.
Чаще всего часы уже показывают десять, когда приходит время осмотра позиций. Я начинаю его, предварительно осмотрев резервный бункер, через проход Слонового моста на правом фланге. Посты и коменданты делают доклады предписанным образом, и иногда я с заранее намеченной целью захожу в одно из укреплений. Иной раз я проверяю, на предусмотренном ли месте хранятся ручные гранаты, другой — герметично ли заперты двери, направлено ли оружие на указанные в приказе цели и ежедневно ли заполняются бункерные журналы в соответствии с предписанной схемой. Таким порядком я через бункеры командиров взводов добираюсь до самого укрепления III с его двумя башнями и оттуда направляюсь к прочному противотанковому форту «Альказар», расположенному почти на левом фланге. Во время обхода командиры назначенных в мой район обороны саперных и строительных взводов докладывают о своей готовности, в том числе два унтер-офицера, которым поручено возведение позиций и, особенно, наблюдение за неприятелем.