Сафари
Шрифт:
Войдя в канцелярию, где царил полумрак, составлявший разительный контраст с ослепительным светом снаружи, лейтенант поклонился своему начальнику.
— А, Морель! Здравствуйте! Что нового? — спросил окружной комиссар, поднимая голову и глядя поверх очков на своего подчиненного, испросившего у него разрешение переговорить по служебному делу.
— Чем вы огорчены, друг мой?
Морель, красивый и хорошо сложенный юноша, с карими глазами, матовым лицом и показывающим силу воли и энергию подбородком, слегка кашлянул, видимо, не зная, как начать.
— Вот в чем дело, господин капитан! — сказал он, наконец. — Как вы знаете, я состою
— Гм! — произнес начальник, слегка улыбнувшись. — Вы, конечно, старый африканец, об этом спору нет. Но известно ли вам, что Итури — это далеко не рай земной? О, далеко нет! К тому же вами здесь довольны. Какого же черта вы хотите идти подыхать с голоду в Большой лес. Не говоря уже о том, что Вандекен, начальник отряда, не всегда бывает покладистым человеком. Что же тогда заставляет вас проситься в экспедицию?
— Я все это знаю, господин капитан! И тем не менее, позволяю себе настаивать на моей просьбе.
— Хорошо, пусть будет так! Но есть еще одно обстоятельство. Насколько мне известно, вы единственный сын, и, как я знаю, ваша мать вдова, была в большом горе, отпуская вас сюда. Генерал-губернатор, посылая ваши бумаги, присоединил к ним для сведения письмо, в котором эта добрейшая женщина высказывает свое беспокойство относительно вас и умоляет не посылать вас слишком далеко. Поразмыслите же еще немного. Подумайте о вашей матери!
Море ль густо покраснел.
— Если бы нужно было сменить кого-нибудь и была бы ваша очередь, — продолжал комиссар, — я, конечно, не возражал бы. Служба прежде всего. Никаких исключений не должно быть. Но здесь дело совсем другое. Итак, скажите, продолжаете ли вы при таких условиях настаивать на вашей просьбе?
Лейтенант на минуту задумался.
— Я не имел понятия об этом письме! — сказал он, наконец. — Вы знаете, господин капитан, каковы женщины. Но я уверен, что моя мать стала бы упрекать себя, если бы из-за нее я пропустил такой случай. Не говоря уже о возможности повышения по службе. Разрешите мне отправиться, господин капитан, убедительно прошу вас! Мне уже надоела эта однообразная жизнь. Я жажду приключений!
Окружной комиссар едва заметно нахмурил брови.
— Можете рассчитывать на меня, лейтенант! — сказал он, слегка наклонив голову. — Я сделаю соответствующее распоряжение.
На узкой прогалине, образовавшейся от расчистки леса, о чем свидетельствовали разбросанные там и сям банановые деревья, при тусклом свете раннего утра, проникавшем сквозь густую листву тянувшихся на бесконечное пространство деревьев, три роты туземных солдат выстроились по данному сигналу.
Вот уже пять недель, как они были в пути и все время приходилось идти под темным сводом леса, которому не было видно конца. Переход крайне утомительный, с остановками и толчками, неизбежными в колонне из нескольких сот людей, идущих гуськом по узкой тропинке с вязкой почвой. Сменяемые каждый час солдаты, с помощью «машетов» [34] должны были прорубать дорогу через почти непроходимую гущу переплетавшихся растений, толстых, как нога, лиан и гигантских папоротников. Измученные люди с недовольным видом и неохотно исполняли отдаваемые им приказания. Пища была плохая и однообразная, вода для питья отвратительная.
34
Длинных ножей.
В довершение всего начальник отряда, которому из-за его строгости туземные солдаты дали прозвище Фимбу минги (много кнута), держал людей в ежовых рукавицах. Каждый вечер, после перехода, он в течение двух часов заставлял их заниматься воинскими упражнениями. По малейшему поводу производил подробный осмотр. И порол за всякий пустяк.
Аскари [34] — ликауангуласы, с татуировкой на лице, похожей на разбросанные горошины, и батеталасы, с тремя полосками на лбу, с трудом сдерживали свое недовольство. По вечерам они сидели вокруг костров, угрюмые и молчаливые, бросая злобные взгляды на белых, также недовольных, которые разговаривали за маленькими походными столиками.
34
Длинных ножей.
Напрасно сержант, уроженец Сиерра-Леоны, ветеран, прослуживший в лесах двенадцать лет, рискуя навлечь гнев бесчеловечного начальника, уже два раза предупреждал его:
— Перестань их сечь, Буана! Иначе плохо кончится.
Но ответом ему был только презрительный смех и приглашение заниматься своими делами.
В это утро пять человек снова должны были получить свою «порцию» Это были пять батеталасов, в числе коих находился некий Ликонго, здоровенный малый, с бритой головой, круглой, как тыква, со сверкавшими ненавистью глазами, один из самых ненадежных людей третьей роты, в которой вообще насчитывалось немало «смутьянов».
Когда его вызвали, он не тронулся с места.
— Ликонго! — крикнул снова и на этот раз уже более строгим голосом сержант.
Ответа не последовало.
— Вывести мне этого молодца из рядов! — заревел начальник отряда. — И живо, поторапливайся!
Но, когда чернокожий унтер-офицер схватил Ликонго за рукав его голубой куртки, последний вырвался от него и, выхватив из-за пояса короткий нож, нанес им удар несчастному сержанту, который упал, не испустив ни крика.
И сразу же, со всех сторон раздались громкие проклятья и крики. Потрясая с угрожающим видом своими ружьями, солдаты направили их на офицеров.
Один из черных, яростно размахивая руками, приблизился к начальнику отряда и нанес ему кулаком увесистый удар в лицо. Выстрелом из револьвера белый положил его на месте.
Не успел еще рассеяться дым от этого выстрела, как со всех сторон началась ружейная стрельба. Среди дыма было видно, как падали тела и судорожно поднимались руки. И внезапно весь лес огласился дикими криками.
Из десяти белых шестеро валялось на земле. Четверо были убиты сразу и лежали неподвижно, пронзенные пулями. Двое еще шевелились. Приконченные ударами приклада, избитые и затоптанные, они превратились в какую-то окровавленную массу.