Сафари
Шрифт:
— Что же касается зубов, то вот, посмотри! — и Смольдерс, вынув свои часы, показал громадный клык, висевший на цепочке в виде брелока вместе с когтями леопарда.
— Замечательно! — сказал Капелль. — А я то всегда думал, что это фамильное воспоминание. Но, как бы то ни было, а с такими клыками можно здорово обработать человека. И еще этот осел Конинк уверял, что горилла никогда не кусает!
— Не кусает! — прервал его Смольдерс. — Ты бы посмотрел на раны на плечах и на шее этого несчастного Бенни! А ведь горилла сделала это не вилкой! Как же, не кусает…
— Ну, а что же сделали с шкурой и с мясом? — спросил Капелль, который любил иногда
— Что сделали? Это, друг мой, я затрудняюсь тебе в точности сказать. Знаю только одно, что рабочие дрались, как черти, из-за мяса, причем их ниампара (десятник, старший) скушал глаза, положенные аппетитным образом на банановом листе. Что же касается шкуры, то очевидно, что этот старый педант Вербек завладел ею, чтобы сделать себе одеяло. Подумайте только, одеяло из шкуры гориллы! Уж лучше бы он употребил ее на переплет своих воспоминаний, старый дурак!..
И Смольдерс прыснул со смеху.
— А по-моему лучше было бы сделать из нее переплет для «Устава внутренней службы»,— сказал Капелль, которому также случалось испытать на себе тяжелый характер Вербека.
— Настоящая собака!.. Помнишь, как он изводил нас в М’Боми? Только и слышно было: «Господа, напоминаю вам то-то… Фельдфебель, напоминаю вам это!»… Прямо с ума можно было сойти!
— Он сам был не совсем нормален! — заметил Смольдерс. — Помнишь этот случай, когда он чистил свой револьвер? Мне это всегда казалось подозрительным… Впрочем, не стоит вспоминать… Сейчас его, слава боту, нет с нами!..
— Да! — продолжал он. — Это был единственный раз, когда я видел гориллу вблизи. Но для меня и этого было достаточно. Подлое животное! Та, что растерзала Бенни, была самкой и притом старой. По крайней мере, так уверяли туземцы. Жалко, что не было какого-нибудь естествоиспытателя, чтобы сделать из нее чучело. Впрочем, я ее сфотографировал. Хотя не очень-то хорошо вышло. Кроме того, я сам ее измерил: один метр семьдесят семь сантиметров! Приблизительно твой рост, милый друг! — добавил он, обращаясь к Капеллю. — Она только выглядела умнее тебя. Объем груди составлял около метра тридцати сантиметров. Тоже недурно, не правда ли? Что же касается веса, то я могу сказать тебе совершенно точно, сколько она весила, так как ее взвешивали на имевшихся на посту весах для каучука. Двести двадцать семь кило. А посмотрел бы ты на ее длинные руки, чуть не доходящие до земли. Какие мускулы! Неудивительно, что она расплющила в лепешку этого несчастного Бенни!
Морду же ее эти дурни так изуродовали, что ничего нельзя было разобрать. Не было ни глаз, ни носа, ни зубов! Но я думаю, что мы мало потеряли от этого.
— Мерзкое животное! — брезгливо проворчал Капелль. — Не то, что шимпанзе. Не правда ли, Артур, мой хороший? — сказал он с улыбкой и плюнул издали на уже взлохмаченную голову обезьяны, которая с невозмутимым видом замотала головой.
На удивление всем шимпанзе сидел совершенно тихо, в тени хижины, где виднелась его скорчившаяся фигура.
— Какой он славный и спокойный!.. Никого не тревожит и занимается один! — стал перечислять качества Артура восхищенный и гордый им Капелль.
И действительно, Артур был и мил и спокоен, может быть потому, что отыскал записную книжку своего хозяина, оставленную им на столе, и теперь забавлялся тем, что вырывал из нее листок за листком и, делая из них бумажные шарики, бросал их в Ниангару, который с равнодушным и презрительным взглядом поглядывал на обезьяну.
Да, он умел заниматься один, этот Артур. И какой он был милый и славный…
Леопард
Перебравшись беспрепятственно с оружием и багажом через небольшие пороги Н’Сендуе, две пироги при заходе солнца пристали к берегу. Оба белых расположились на правом берегу, немного выше слияния Луалабы с таинственной Элилой, которая, как говорили, брала начало на горе Самбурсу, к северу от Танганайки. Вверх по этой реке никто до сих пор еще не поднимался дальше, чем на пять дней плавания.
Происходило это потому, что местные жители отказывались поставлять гребцов для исследования течения этой реки, обозначенной на тогдашних картах только пунктиром.
— М’байа сана! (Очень плохо!) — говорили они, красноречиво и выразительно хлопая себя рукой по животу. Имевшие пристрастие к каннибализму, они делали вид, что питают невыразимое отвращение к этой дурной привычке, когда ей предавались другие, а они, уангингелесы, рисковали сыграть в этой церемонии явно пассивную роль.
М’Боро, их начальник, с красноречивыми жестами объяснял все это капитану Брассеру, который требовал от него гребцов на следующий день. Сложенный как геркулес, с необыкновенной прической, представлявшей целое сложное сооружение, державшееся с помощью тростника и жирной глины, он носил пышную юбочку из пальмовых волокон, выкрашенных растительной краской в ярко-малиновый цвет. Этой же краской было тщательно разрисовано его туловище, украшенное уже татуировкой из полос, перемежавшихся с точками. Вокруг глаз были очерчены мелом круги, производившие впечатление больших очков, какие носят ученые и школьные учителя. Эти нарисованные очки казались чрезвычайно комичными на лице дикаря. В довершение всего, на носу были украшения в виде пальмовых листьев, а на щеках выделялись искусственные прыщики; зубы же были остро обточены и заострены. Не подлежит сомнению, что, если бы М’Боро появился на какой-нибудь ярмарке, он сделал бы полный сбор.
Брассер не мог вставить ни слова, тем более, что гребцы, говорившие все сразу, вторили своему хозяину. Раздосадованный капитан перестал их слушать и, вернувшись в хижину, лег спать.
Однако, он никак не мог уснуть. Разговор с М’Боро и его людьми и страстное желание подняться вверх по таинственной реке не выходило у него из головы. Взволнованный всем этим, он ворочался на своей походной кровати, представлявшей простой холст, натянутый на распорках. Его сотоварищ давно уже храпел и притом так громко, что ему могли позавидовать все окрестные гиппопотамы. Неясный и бледный свет от костра, разложенного под барзой (нечто вроде веранды или выступа крыши), проникал через окно внутрь примитивной хижины с глинобитными стенами.
От железных сундуков и погребцов, стоявших на «полу» из утрамбованной земли, падали колеблющиеся тени. В темном углу сверкал ствол прислоненного там винчестера. С барзы, где расположились на ночь бои и служанки, доносился сдержанный шепот, прерываемый взрывами смеха, сразу же умолкавшими после окрика белого. Слышались звуки маленькой флейты, повторявшей без конца одни и те же три ноты, пронзительные и унылые.
Брассер, наконец, заснул, убаюканный этой однообразной и дикой мелодией. В один момент он подумал, что надо бы приказать боям поддерживать огонь, из-за водившихся здесь в изобилии леопардов. Но мысли его понемногу стали путаться, и он погрузился в сон.