Сага о бескрылых
Шрифт:
Стиснуло так, что Укс, заскрипев зубами, рухнул на колени, заныл от разрывающей внутренности боли.
— Да понял я, — прошепелявил оборотень. — Просто так схожу, с Храмом попрощаюсь. Памятное место, того не отнять.
— Да! Твою душу, просто прогуляйся, — Укс подполз к связанному, врезал кулаком в невидимую голову под мешком. — На, лобхат, бумагу он у Храма воровал, ублёвотина такая! На еще!
Чуть полегчало, шпион облизнул костяшки сбитого кулака, покосился на оборотня. Тот покачал головой и прошепелявил:
— Мне подумать нужно. Я так понимаю, ты мне о достопримечательностях Храма пару слов расскажешь? Что б я не бродил там как дурень, не отрывал занятых людишек от дела?
— Не дурак, ты, Слава Слову, — переводя дыхание, с трудом выговорил Укс. —
— В этом, может, и поверю. Честен ты, грузчик, прямо на изумление…
Оборотень сидел и думал. Укс не торопил, хотя время страшно поджимало. Груз попался непростой, тут спешить нельзя. Вдруг и правда выгорит дело? Укс прижимал конец цепи подошвой, зализывал сильно сбитый кулак, поглядывал на ноги в мешке — ворочались, мычание слабое доносилось. Да, слегка перестарался шпион от боли.
Вот на оборотня сейчас лучше было не смотреть. Сидел неведомый кон-тено спиной и менялся, рябил, как взблескивающая под волнами монетка, его силуэт: мужчины и старики, красотки и толстухи, дети и вообще невиданные чудища заведомо дарковской породы — хорошо, что разглядеть толком нельзя. Но чаще бабы, особенно одна, — сидела, некрасиво опершись локтями о колени, взлохмаченные серые патлы торчали над опущенной головой. Наверное, оборотень и вправду «она». Хотя, если б груз настоящей бабой себя считал, наверное не в оборванной юбке изображался. Мелькало же там что-то дивно изысканное, в шелках, а то и вообще в немыслимо роскошной непонятной ткани, которую в Сюмболо испокон веку не видывали.
Повернулся оборотень — опять двойник «мешка», хотя ненужная шепелявинка осталась:
— Согласен. Вернусь. За такое удовольствие не жалко. Этот достойнейший, что с мордой разбитой, он кто?
— Писарь. На руку малость нечист. Случается такое еще меж братьев, — печально признался Укс. — В Канцелярии человечек не из последних, к Мудрейшему не вхож, но…
Нарастала боль, но Укс знал, что расскажет все до конца…
Ушел оборотень. Укс дал себе посидеть, надеясь, что боль утихнет. Как же, фрух его возьми. Ладно, пора двигаться. Шпион снял мешок с подменного груза: вот же харя — ну, истинное украшение.
— Пора нам, брат. Извини, что кулакам волю дал. Такова уж работа. Для достоверности пришлось потрудиться. Не бойся, за все ущербы тебя Храм отблагодарит. Вот похудеть тебе нужно — куда такой тяжелый? Еще сходни проломишь.
У груза слезы катились, пытались размыть корку на разбитом в лепешку носу. Ничего, на борту «Фосса» отлежится, как господин ведь едет…
[1]
Искаженное. Правильнее «коки-тэно»
[2]
Тиннус — рыба, отдаленная родственница черноперого тунца.
Глава 4
ГРУЗ ПОСЕЩАЕТ СВЯТЫНЮ
Лоуд помнила только море. Странно, почему именно волны, иногда бурые и густые как жижа в отхожем ведре, иногда темные и студеные как полутьма камеры, порой ослепительные как пламя факела, почему эта никчемная вода осталась в голове? Больше там, в черепе безумного оборотня ничего не зацепилось, не уцелело от прежней жизни. Нет, помнился еще запах. Сейчас Лоуд шла прочь от него — от острого, соленого, пахнущего тысячей манящих оттенков, о которых в подвале даже помыслить невозможно. Соль и рыба, водоросли и смола, мокрое дерево и чаячий помет — оборотень-без-головы откуда-то знала как называются все эти чудесные вещи, наверняка узнала бы и глазами, увидев хоть на миг, но пока от них оставался лишь запах. А Лоуд уходила прочь.
Постукивали старые сандалии по камню мостовой, журчала канава с нечистотами, шел человек
Лоуд до сих пор не была уверена, что она не мужчина. В целом, удерживать обличье тюремщика или разносчика еды проще — они были изучены, похожи между собой, да и легкие несовпадения едва ли кого интересовали. Но в них было неудобно. Вообще-то, в женской плоти еще беспокойнее — Лоуд почти сразу теряла концентрацию, облики начинали меняться неудержимо, поскольку найти себя саму, (ту — прежнюю) хотелось до судорог. Всё не то, не то, и не то! Любой бы оборотень сошел с ума, забыв себя настоящего. Лоуд остатки рассудка сохраняла — все-таки в пустоте головы имеются свои достоинства. В пустоту можно собирать нужное, копить новую память. Можно жить.
Удовлетворять тюремщиков было неприятно, но полезно. Лоуд прошла через десятки рук и членов, подсказавших ей многое. Самцы хотели примерно одного и того же. Размер бедер или грудей, глубина и узость плоти, цвет волос и глаз — все это было просто и почти не давало знания. Лоуд тупо меняла обличья, до тех пор, пока жаждущий не начинал хвататься за понравившееся тело. Куда сложнее оказалось запоминать, что или кого именно вожделеет именно тот или другой. Две смены — двенадцать человек. Нетерпеливых, спешащих закрутить винт. Еще наведывались храмовые братья, которых тюремщики приводили по дружбе или за глоток нэка. Все эти членоносцы были практически одинаковы, но желали с оттенками. Было бы проще, если бы Лоуд могла записывать — она подозревала, что взяв стило, вспомнит, как писать буквы. Но кто даст «щельной оборотнихе» дощечку и позволит писать? Вначале, когда ее пытались допрашивать и даже водили к жирному главному жрецу, она на что-то надеялась. Дадут спасительное лекарство, она всё вспомнит, обязательно вспомнит. Ее били, грозили раскаленным железом — она удивлялась прекрасному яркому цвету прутьев в жаровне. Жечь палачи не решались, снова били. Она не выдерживала боли, начинала метаться, на руках и ногах тогда были обычные цепи, что раздирали плоть до крови. Устав, палачи заставляли принять приятный облик, раскладывали на столе рядом с жаровней. Было тепло и можно было отдохнуть. Одному нравились пухлые бабы, обязательно белокожие, другому длинноволосые брюнетки, этому теплые и мягкие, тому упругие и гладкие. Лоуд несколько раз путалась, за что наказывали. Такую боль стоило запомнить, отложить в копилку.
Впрочем, это было давно. Тогда на шее не было винта, да и имени у оборотня не имелось.
Сейчас винт скрывали складки капюшона, цепь отсутствовала, не оттягивала голову, и это было очень странным свежим чувством. И у оборотня появилось имя. Лоуд… хм, не так уж плохо. Все лучше чем «подзаглотная тварь» и «немытая ублёвка».
Винт придумал главный толстяк. Умный. Недаром его восхваляет весь Храм. Очень, очень умная штука этот винт. Лоуд полагала, что вполне могла бы простить Жирно-Мудрейшему такое украшение. Если бы не нэк…
Слушая, услышишь многое. Лоуд знала, что память у нее забрал нэктар. Тогда, в самом начале, что напрочь стерлось из памяти, Мудрейший пожелал сделать оборотня покорным. И сделал. Убив навсегда. Была ли слишком велика первая порция волшебного пойла или разум дарка вообще не приемлет храмовой отравы, теперь уже не узнать. Мудрейший толстожоп забрал у оборотня все и взамен дал нэк. И теперь оборотень с простым именем Лоуд зайдет к жрецу попрощаться. Успеть бы до ночи.
Две мерки — цена спокойной ночи. Если не будет нэка, придет боль. Когда она приходит по-настоящему, от нее даже не кричишь — нечем. Рот стиснут спазмом, язык прокушен, мускулы становятся как камень и в каждой точке оборотничьего тела пухнет и никак не может вызреть и лопнуть истинная БОЛЬ. Жаровня? Винт на горле? Нет, то не боль. Боль ждет на соломе в камере. Впрочем, едва ли она — боль — осталась там скучать в одиночестве. Боль бежит вприпрыжку рядом, слегка подергивая за плащ — не забудь обо мне, о, наиглупейшая из оборотней-без-головы.