Сага о бескрылых
Шрифт:
Мелкий «Фос» неприятности миновали — двигался корабль в головной группе, арх Ирон для бодрости отходил плетью трех новобранцев, но умеренно — на веслах сидеть те могли. Темп хода был невысок, команды громоздких «словес» из-за неопытности все время сбивали скорость флота. На «Фосе» этой легкой жизни кое-кто радовался, но Укс подозревал, что через месяц-второй об этих неспешных деньках многие пожалеют. И шторма начнутся, да и припасов у флота в обрез. Ну и Слава Слову, перед штурмом Хиссиса братья-воины будут злы и охочи до драки. Славная резня выйдет.
Оборотень особо не бедствовал — валялся связанный
[2]
и погрызть кляп и все на свете. Явно врал, песен наслушавшись, но любое превращение вопросы вызовет. Пусть поспокойнее сидит. Кстати, звали оборотня «Лоуд», и какого полу и рода это дурное имя и что оно означает, оставалось неизвестным[3].
На восьмое утро прошел слух, что Мудрейший жрец взошел к богам. Ирон безжалостно стеганул плетью по голове Окуня, принесшего эту лживую весть на борт «Фоса». Чуть не выбил кормчему глаз. Ну, глаз на роже остался, а вот команду посыльного унира повесили на скале. Всех, включая арха и лекаря, которого из Сюмболо болтливый унир доставил. Дознатчики не поленились затащить бревно на скальный уступ, и флот прошел мимо густо висящих моряков. Некоторые еще дергались. Наверное, иных моряков та «коптилка» напугала, но еще больших убедила, что Мудрейший и вправду умер. Укс греб и думал — неужели и действительно? Небось, от огорчения сдох, скотина ослячая. Без яйц-то трудно мудрствовать, а, ублёвок всезнающий? На непочтительность к Первому Жрецу кишки и сердце отвечали вполсилы — подтверждая счастливую весть — околел?! Хотелось орать от радости, Укс даже петь не мог — боялся на хохот сорваться.
Вечером и оборотень хохотала — едва слышно, острыми белыми зубами сверкая, коим во рту кривоногого писаря (да доедят его спокойно черноперки) совсем не место.
— Что, не верил?
— Не гогочи, — Укс невольно улыбнулся.
— Ладно, красавчик, повеселись. Сделала я это! Понял? Сделала!
— Понял. Потом повеселюсь. А ты правда баба?
— Нет, я из ослов морских…
Перед десятником расплылся вялой тушей Мудрейший, непристойно раздвинул тумбы-ноги и стал сочной голой бабенкой с ярким ртом и зовущей улыбкой. Укс, хоть и не хотел, но после вечерней порции нэка плоть мгновенно отозвалась, заставила вздрогнуть.
— Хочешь? — усмехнулось дарково отродье. — Попроси, я сегодня добрая.
— Ты, ублёвка, свернись в червя, да голову в раковину засунь по самые сиськи раздутые.
— Не подзаглотничай, не покушаюсь, — мирно заверила поддельная бабенка. — Видала я красавчиков…
Укс сгреб ее за волосы, сказал в ухо с блеском серьги-обманки:
— Еще раз «красавчиком» назовешь, ухо обрежу. Может, ты и опять его отрастишь, но больно непременно будет.
— Не хочешь, не буду называть, — прошипела стерва и десятник почувствовал боль у пупка — острие отличного ножа упиралось в живот нешуточно. — Но руки не распускай.
— Полегчало тебе, о винте шейном забыла, «перо» вытащила, — покачал головой Укс, не спеша отпускать спутанные кудри. — Ты запомни, связаны мы. Но ведь клятва моя и отменится когда-нибудь.
— Так а я вообще никому не клялась, — промурлыкала оборотень, ставшая белокурой юной жрицей. Впрочем, светлые патлы из кулака сотника никуда не делись, как и упирающийся в живот отличный клинок.
— Дурно будет, если я сегодня тебе руку сломаю и зубы выбью, — заметил Укс. — Вроде, вместе праздновать должны.
Отпустил волосы, нож сам исчез.
— Не думал я, что удастся, — угрюмо признал десятник. — Ловка ты. Ножом не маши и живи спокойно. Я тебя и в Хиссисе трогать не стану.
— Врешь, — сказал оборотень, откидываясь на локоть — юная грудь вызывающе приоткрылась из-под тонкой ткани. — Ну, там мы еще посмотрим.
— Сейчас это убери, — Укс кивнул на стройные ножки. — Я крыть тебя не хочу, но нэк упрямый, ему не объяснишь. Плоть в голову бьет.
— Понимаю. Только у меня тоже плоть. Днем не так веревки мешают, как то, что один единственный облик держать надобно. До судорог меня ломает. Размяться хоть в темноте нужно. Ты отвернись и не пялься.
— Слушай, ты действительно больной? Ну, или больная? — десятник старался не смотреть на изящные ступни оборотня.
— Не особенно больная, но без памяти. И это тяжело, — оборотень села ровнее, уперлась локтями о колени — опять та баба средних лет. Ничего особенного, лицо в темноте не различить, только волосы дыбом.
— Ладно. Память вещь тонкая. А ты с прическами ничего сделать не можешь? — поинтересовался Укс. — Так-то ничего, но башка — словно тебя команда диера сутки в прибойной волне валяла.
— Может и валяла. Не помню. А с волосами трудно. Ты вот каждую свою щетину запомнить способен?
Десятник поскреб щеку:
— Едва ли. Я и когда брился, забыл. Позавчера, кажется.
— С волосами та же припёрка. К каждому облику свой волос. Я запомнить не могу и облики путаются. Должен быть какой-то способ, но я его вспомнить не могу.
— Ну, думай-думай. Пригодиться может.
— А то я, дура подзаглотная, не понимаю…
Молча слушали как горланят моряки у костров. Опять у «Тетры» что-то случилось. Шуршали волны, прибой щупал на прочность рифы. Завтра отходить будет трудно — груженный «Фос» и силами всей команды едва на воду сдвигается.
Смотрела Луна с Темной Сестрой на костры огромного Храмового флота — почти четыре тысячи копий — такой силы земли мыса Края Мира никогда не видели.
Оборотень вдруг пробормотала:
— Укс, а потом, после Хиссиса, ты куда направишься? Едва ли тебе до самой смерти похабное Слово жречишек восславлять охота.
— В Сюмболо вернусь.
— Зачем? Резак доставать?
Десятника передернуло:
— Да на кой ющец мне тот резак? Хочу посмотреть как они сдохнут. Весь этот город, богами забытый, что б у него смрадное Слово вечно в дупле разлагалось.