Сага о Фафхрде и Сером Мышелове
Шрифт:
Юноша снова ехидно рассмеялся.
— Ты недостойна моей ненависти, — прозвучали жгучие слова. — Я презираю тебя за твою трусость и слабость. Главас Ро слишком много говорил о любви. В мире существуют законы ненависти, которым подчиняется даже любовь, и теперь настало время заставить их поработать на меня. Не подходи! Я не собираюсь рассказывать тебе о своих замыслах и выдавать норы, в которых я прячусь. Но одно я тебе скажу, слушай меня внимательно. Через неделю начнутся мучения твоего отца.
— Мучения моего отца?.. Мышонок, Мышонок, послушай. Я хочу расспросить тебя об учении Главаса Ро. Я хочу расспросить
На сей раз последовало молчание, и только потом язвительный смех зазвучал с удвоенной силой.
— Прекрасно! Чудесно! Я с радостью думаю, что Седобородый Старик взял кое-что от жизни, прежде чем стал таким мудрым-мудрым. Очень хочется верить, что он и впрямь завалил в каком-нибудь уголке твою мать. Тогда было бы понятно все его благородство. Там, где есть столько любви к любому существу, прежде должны были быть похоть и грех. Его белая магия была рождена этой встречей и всей злобой твоей матери. Точно! Грех и белая магия, рука об руку, — и боги никогда не лгут! И в результате дочь Главаса Ро обрекает своего истинного отца на смерть в дыму и копоти.
Лицо исчезло, осталась лишь черная дыра в обрамлении листьев. Девушка бросилась в лес, зовя Мышонка, пытаясь бежать на звук удаляющегося смеха. Но вскоре смех замер; стоя в какой-то сумрачной лощине, Ивриана думала, как злобно звучал смех ученика чародея — как будто он смеялся над смертью всей любви или даже над тем, что она так и не родилась. Паника охватила девушку, и она бросилась назад; колючие кусты цеплялись за ее одежду и ветви царапали ей лицо, пока она не добралась до поляны и не поскакала галопом сквозь сгущающиеся сумерки, преследуемая тысячью страхов и чувствуя боль в сердце оттого, что нет больше на земле человека, который не испытывал бы к ней ненависти и презрения.
Когда Ивриана подскакала к крепости, ей показалось, что та нависла над нею, словно какое-то жуткое чудовище с иззубренным хребтом, а когда она проезжала через большие ворота, ей почудилось, что чудовище навсегда проглотило ее.
На седьмой день вечером, сидя в просторной зале, где был накрыт обед и раздавались гул голосов и звяканье серебряной посуды, Джанарл внезапно тихо вскрикнул и прижал руку к сердцу.
— Ничего, — через несколько секунд успокоил он сидящего рядом узколицего оруженосца. — Налей-ка мне вина! Выпью, оно и полегчает.
Однако герцог оставался бледным и, явно чувствуя себя не в своей тарелке, почти не ел мяса, поданного большими дымящимися ломтями. Взгляд его, перебегая по лицам сотрапезников, наконец остановился на дочери.
— Перестань так угрюмо пялиться на меня! — воскликнул он. — Можно подумать, что ты отравила мне вино и теперь ждешь, пока я пойду зелеными пятнами. Или красными с черной каемочкой.
Взрыв хохота, казалось, порадовал герцога: он оторвал крылышко курицы и жадно впился в него зубами, однако тут же снова вскрикнул, уже громче, чем в первый раз, качаясь, встал, судорожно прижал руку к груди и опрокинулся на стол, рыча и корчась от боли.
— У герцога удар, — сообщил узколицый оруженосец, с важным видом наклонившись над хозяином, хотя это и так было ясно. — Отнесите его в постель. И расстегните кто-нибудь герцогу ворот, ему не хватает воздуха.
Над
Исказившееся от боли лицо герцога было серым, но он держал себя в руках, и только его пальцы с каждым вдохом судорожно сжимались на краю кровати, так что костяшки становились белыми. Он сидел, обложенный подушками и плотно завернутый в меховой плащ; вокруг постели стояли жаровни на высоких треножниках, но герцога несмотря на это бил озноб.
— Подойди сюда, дочь, — велел он тихим усталым голосом, со свистом вырывавшимся из горла вместе с дыханием. — Ты знаешь, что произошло. Сердце у меня горит, словно под ним разожгли костер, а тело будто сковано льдом. В суставах такая боль, точно в каждую кость воткнули по игле. Это работа колдуна.
— Работа колдуна, тут сомнений быть не может, — подтвердил Джискорл, узколицый оруженосец, стоявший подле кровати. — И нет нужды гадать, что это за колдун. Говорят, он бродит по окрестным лесам и ведет беседы с… кое с кем, — добавил он, пристально и подозрительно глядя на Ивриану.
Волна боли захлестнула герцога.
— Нужно было прибить звереныша на месте, — прохрипел он и взглянул на Ивриану. — Послушай, дочь, тебя видели в лесу недалеко от места, где был убит старый колдун Люди считают, что ты разговаривала с этим молокососом.
Облизнув губы, Ивриана попыталась что-то сказать, но лишь отрицательно покачала головой. Она ощущала на себе испытующий взгляд отца. Внезапно он поднял руку и схватил девушку за волосы.
— Я уверен, что ты с ним в сговоре! — Его шепот прорезал тишину, как ржавый нож. — Ты помогла ему напустить на меня порчу. Признавайся! Признавайся немедленно! — Герцог сунул дочь щекой в ближайшую жаровню, так что у девушки задымились волосы и ее «Нет!» прозвучало дрожащим воплем. Жаровня покачнулась, но Джискорл поправил ее. Сквозь крик Иврианы послышался рык герцога: — Твоя мать однажды держала в руке горячие уголья, чтобы доказать свою невиновность.
Призрачное голубое пламя побежало по волосам Иврианы. Герцог оттолкнул ее от жаровни и упал на подушки.
— Уберите ее отсюда, — в конце концов с усилием, едва слышно прошептал он. — Она трусиха и не осмелится причинить вред даже мне. А ты, Джискорл, пошли побольше людей на лесную охоту. Они должны отыскать его логовище до рассвета, или мое сердце разорвется, пока я терплю эту боль.
Джискорл грубо подтолкнул Ивриану к двери. Она съежилась и, едва сдерживая слезы, выскользнула из комнаты. Ее щека горела от боли. Она не заметила странной задумчивой улыбки, с которой наблюдал за ней узколицый оруженосец.