Сага о Форсайтах, том 1
Шрифт:
— Все благополучно, мама, и волноваться не из-за чего.
— Не понимаю, — сказала Эмили, поворачиваясь к Сомсу, — почему Уинифрид не может сказать ему, что она подаст на него в суд, если он не удалится? Он взял ее жемчуг, и если он не привез его назад, этого уже достаточно.
Уинифрид улыбнулась. Они все теперь будут строить всякие предположения, давать советы, но она уже знает, что ей делать: просто — ничего. Чувство, что она в конце концов одержала какую-то победу, сберегла свою собственность, все сильнее и сильнее овладевало ею. Нет! Если она захочет наказать его, она сделает это дома, без свидетелей.
— Ну что ж, — сказала Эмили, — идемте как можно спокойней в столовую, ты должна остаться пообедать с нами. И ты уж предоставь это мне, я сама скажу папе.
И, когда Уинифрид направилась к двери, Эмили выключила свет. Тут только они заметили, какая беда их ждет в коридоре.
Там, привлеченный светом, пробивавшимся из комнаты, которая никогда не освещалась, стоял Джемс, закутанный в свою верблюжью шаль песочного цвета, из которой он не мог высвободить рук, так что казалось, словно между его серебряной головой и ногами, одетыми в модные брюки, врезался кусок пустыни. Он стоял, бесподобно похожий на аиста, и смотрел с таким выражением, точно видел перед собой лягушку, которая была слишком велика, чтобы он мог проглотить ее.
— Что все это означает? — сказал он. — «Скажу папе»? Вы мне никогда ничего не говорите.
Эмили не нашлась, что ответить. Сама Уинифрид подошла к отцу и, положив обе руки на его закутанные беспомощные руки, сказала:
— Монти не обанкротился, папа. Он просто вернулся домой.
Все трое ожидали, что случится что-то ужасное, и рады были хоть тому, что Уинифрид держит его за руки, но они не знали, как крепки корни в этом старом, похожем на тень Форсайте. Какая-то гримаса покривила его гладко выбритые губы и подбородок, какая-то тень пробежала между длинными седыми бакенбардами. Затем он твердо, почти с достоинством, произнес:
— Он меня сведет в могилу. Я знал, чем это кончится.
— Не нужно расстраиваться, папа, — сказала Уинифрид спокойно. — Я заставлю его вести себя прилично.
— Ах! — сказал Джемс. — Снимите с меня это, мне жарко.
Они размотали шаль. Он повернулся и твердой поступью направился в столовую.
— Я не хочу супу, — сказал он Уормсону и опустился в свое кресло.
Все тоже сели — Уинифрид все еще в шляпе, — в то время как Уормсон ставил четвертый прибор. Когда он вышел из комнаты, Джемс сказал:
— Что он привез с собой?
— Ничего, папа.
Джемс устремил взгляд на свое собственное отражение в ложке.
— Развод! — бормотал он. — Вздор! О чем я думал? Мне нужно было предложить ему пенсион, чтобы он не возвращался в Англию. Сомс! Ты съезди и предложи ему это.
Это казалось таким разумным и простым выходом, что Уинифрид даже сама удивилась, когда сказала:
— Нет, пусть уж он останется теперь, раз вернулся; он должен просто вести себя прилично — вот и все.
Все посмотрели на нее. Всем было известно, что Уинифрид мужественная женщина.
— Там ведь, — не совсем вразумительно начал Джемс, — кто знает, что за бандиты! Поищи и отними у него револьвер! И не ложись спать без этого. Тебе нужно взять с собой Уормсона, чтобы он у вас ночевал. А завтра я с ним сам поговорю.
Все были растроганы этим заявлением, и Эмили сказала ласково:
— Правильно, Джемс, мы не потерпим никаких глупостей.
— Ах! — мрачно пробормотал Джемс. — Я ничего не могу сказать.
Вошел Уормсон с рыбой, и разговор перешел на другую тему.
Когда Уинифрид сразу после обеда подошла к отцу поцеловать его и пожелать ему спокойной ночи, он поднял на нее такие вопрошающие, такие тревожные глаза, что она постаралась собрать все свое мужество, чтобы сказать как можно непринужденнее:
— Все благополучно, папа милый, не беспокойтесь, пожалуйста; мне никого не нужно, он совсем смирный. Я только расстроюсь, если вы будете волноваться. Спокойной ночи, спасибо, папа!
Джемс повторил ее слова: «Спасибо, папа!» — словно он не совсем понимал, что это значит, и проводил ее глазами до двери.
Она вернулась домой около девяти часов и прошла прямо наверх.
Дарти лежал на кровати в своей комнате, переодетый с ног до головы, в синем костюме и в бальных туфлях. Руки его были закинуты за голову, потухшая папироса торчала изо рта.
Уинифрид почему-то вспомнились цветы на окне в ящиках после знойного летнего дня — как они лежат, или, вернее, стоят, обессиленные от жары, но все же чутьчуть оправившиеся после захода солнца. Казалось, словно на ее опаленного супруга уже брызнуло немножко росы.
Он вяло сказал:
— Ты, наверное, была на Парк-Лейн? Ну, как старик?
Уинифрид не могла удержаться и желчно ответила:
— Не умер еще.
Он вздрогнул, совершенно определенно вздрогнул.
— Пойми одно, Монти, — сказала она, — я не допущу, чтобы его кто-нибудь чем-нибудь расстраивал. Если ты не будешь вести себя прилично, уезжай туда, откуда приехал, или куда угодно. Ты обедал?
— Нет.
— Хочешь есть?
Он пожал плечами.
— Имоджин предлагала мне, я не стал.
Имоджин! Уинифрид в своем смятении позабыла о ней.
— Значит ты видел ее? Что же она тебе сказала?
— Поп, целовала меня.
Уинифрид с чувством горькой обиды увидела, как его хмурое, желчное лицо прояснилось. «Да, — подумала она, — он любит ее, а меня ни капли».
Глаза Дарти блуждали по сторонам.
— Она знает про меня? — спросил он.
И Уинифрид вдруг осенило: вот оружие, которым она может воспользоваться. Он боится, как бы они не узнали!
— Нет, Вал знает. А больше никто; они знают только, что ты уезжал.