Сага о Форсайтах, том 1
Шрифт:
Джон встал и заслонил спиною дверь.
— Должно быть, ты права, — медленно проговорил он, — но я хочу подумать.
Она видела, что чувства в нем кипят, он им мучительно ищет выражения, но не захотела ему помочь. Она в этот миг ненавидела себя и почти ненавидела его. Почему он предоставляет ей одной защищать их любовь? Это нечестно. А потом она увидела его глаза, полные обожания и отчаяния.
— Не смотри так. Я только не хочу терять тебя, Джон.
— Ты не можешь потерять меня, пока ты меня любишь.
— О нет, могу.
Джон положил руки ей на плечи.
— Флер, ты что-то узнала и не говоришь мне.
Вот он, прямой вопрос, которого она боялась! Она посмотрела ему в глаза и ответила:
— Нет, — сожгла корабли. Лишь бы получить его. Он простит ей ложь. И, обвив его шею руками, она его поцеловала в губы. Выиграла! Она почувствовала это по биению его сердца на своей груди, по тому, как закрылись его глаза. — Я хочу обеспечить. Обеспечит! ", — шептала она. — Обещай.
Джон не отвечал. На лице его лежала тишина предельного смятения. Наконец он сказал:
— Это все равно что дать им пощечину. Я должен немного подумать. Правда, Флер, должен.
Флер выскользнула из его объятий.
— Ах так! Хорошо.
И внезапно она разразилась слезами разочарования, стыда и чрезмерного напряжения. Последовало пять остро несчастных минут. Раскаянию и нежности Джона не было границ; но он не дал обещания. Она хотела крикнуть: «Отлично! Раз ты недостаточно любишь меня, прощай!» — но не смела. С детства привыкшая к своеволию, она была ошеломлена отпором со стороны такого юного, нежного и преданного существа. Хотела оттолкнуть его прочь от себя, испытать, как подействует на него гнев и холод, — и не смела. Сознание, что она замышляла толкнуть его вслепую на непоправимое, ослабляло искренность обиды, искренность страсти; и даже в свои поцелуи она не смогла вложить столько обольстительности, сколько хотела. Это бурное маленькое столкновение окончилось, ничего не разрешив.
— Не выпьете ли чаю, gnadiges Fraulein?
Оттолкнув от себя Джона, она крикнула:
— Нет, нет, благодарю вас! Я сейчас ухожу.
И, прежде чем он успел ее остановить, ушла.
Она шла крадучись, отирая горевшие пятнистым румянцем щеки, испуганная, разгневанная, донельзя несчастная. Так сильно разволновала она Джона и все-таки ни о чем не договорилась, не добилась от него обещания. Но чем темней, чем ненадежней казалось будущее, тем упорней «воля к обладанию» впивалась щупальцами в плоть ее сердца, как притаившийся клещ.
На Грин-стрит никого не было дома. Уинифрид пошла с Имоджин смотреть пьесу, которую одни находили аллегорической, другие — «очень, понимаете, возбуждающей». Уинифрид и Имоджин соблазнились отзывом «других». Флер поехала на вокзал. Ветер дышал в окно вагона запахом поздних покосов и кирпичных заводов Вест-Дрэйтона, овевал ее неостывшие щеки. Еще недавно казалось, что так легко сорвать цветы, а теперь они были все в шипах и колючках. Но тем прекрасней и желанней был для ее упрямого сердца золотой цветок, вплетенный в венок из терновника.
IX. ПОЗДНО ЖАЛЕТЬ
Прибыв домой, Флер, как ни была она поглощена своими переживаниями, не могла не почувствовать странности царившей вокруг атмосферы. Мать была мрачна и неприступна; отец удалился в теплицу размышлять о жизни. Оба точно воды в рот набрали. «Это из-за меня? — думала Флер. — Или из-за Профона?» Матери она сказала:
— Что случилось с папой?
Мать в ответ пожала плечами.
У отца спросила:
— Что случилось с мамой?
— Что случилось? А что с ней может случиться? — ответил Сомс и вонзил в нее острый взгляд.
— Кстати, — уронила Флер, — мсье Профон отправляется в «маленькое» плаванье на своей яхте, к островам Океании.
Сомс рассматривал лозу, на которой не росло ни единой виноградинки.
— Неудачный виноград, — сказал он. — Ко мне приходил молодой Монт. Он просил меня кое о чем касательно тебя.
— А-а! Как он тебе нравится, папа?
— Он... он продукт времени, как вся нынешняя молодежь.
— А ты чем был в его возрасте, папа?
Сомс хмуро улыбнулся.
— Мы занимались делом, а не всякой ерундой — аэропланами, автомобилями, ухаживаниями.
— А ты никогда не ухаживал?
Она избегала смотреть на него, но видела его достаточно хорошо. Бледное лицо его залила краска, брови, в которых чернота еще мешалась с сединою, стянулись в одну черту.
— Для волокитства у меня не было ни времени, ни наклонности.
— Ты, может быть, знал большую страсть?
Сомс пристально посмотрел на нее.
— Да, если хочешь, и ничего хорошего она мне не дала!
Он отошел, шагая вдоль труб водяного отопления. Флер молча семенила за ним.
— Расскажи мне об этом, папа!
— Что тебя может интересовать в таких вещах в твоем возрасте?
— Она жива?
Он кивнул головой.
— И замужем?
— Да.
— Мать Джона Форсайта, правда? И она была твоею первой женой?
Флер сказала это по наитию. Несомненно, причиной его сопротивления был страх, как бы дочь не узнала о той давнишней ране, нанесенной его гордости. Но она сама испугалась своих слов. Этот старый и такой спокойный человек передернулся, точно обожженный хлыстом, и острая нота боли прозвучала в его голосе:
— Кто тебе это сказал? Если твоя тетка, то... Для меня невыносимо, когда об этом говорят.
— Но, дорогой мой, — мягко сказала Флер. — Ведь это было так давно.
— Давно или недавно, я...
Флер стояла и гладила его руку.
— Я всегда старался забыть, — вдруг заговорил он. — Я не хочу, чтобы мне напоминали. — И затем, как будто давая волю давнему и тайному раздражению, он добавил: — В наши дни люди этого не понимают. Да, большая страсть. Никто не знает, что это такое.