Сага о Форсайтах

Голсуорси Джон

Джолли на секунду задумался, потом кивнул и крепко пожал отцу руку. А Джолион подумал: "Имел ли я право говорить ему это?" У него всегда был панический страх лишиться того молчаливого доверия, которое они питали друг к другу; он не забыл, как сам он на долгие годы лишился доверия своего отца и как потом уже ничто не связывало их, кроме большой любви на расстоянии. Джолион, разумеется, недооценивал, насколько изменился дух времени с 1865 года, когда он юношей поступал в Кэмбридж, а также недооценивал, пожалуй; и способность своего сына почувствовать и понять безграничную терпимость отца. Эта-то терпимость, а возможно, и некоторый скептицизм и заставляли его придерживаться такой странной оборонительной позиции в отношении Джун, Она была такая решительная особа, так поразительно хорошо знала, чего хочет, так неуклонно добивалась всего, что бы ни задумывала, хотя потом, правда, нередко отказывалась от этого внезапно, словно обжегшись.

Мать ее была совершенно такая же, откуда и произошли все несчастья. Не то чтобы его расхождения с дочерью хоть сколько-нибудь напоминали его разногласия с первой миссис Джолион: что может казаться забавным в дочери, совсем не забавно в жене. Видеть, как Джун, сжав челюсти, упорно и решительно добивается чего-нибудь, казалось в порядке вещей, потому что это "что-нибудь" никогда не задевало всерьез свободы Джолиона - единственное, против чего он восстал бы, с не меньшей решительностью сжав челюсти, и довольно-таки внушительные челюсти, под этой короткой седеющей бородкой. А кроме того, к серьезным столкновениям между ними не было никакого повода. Всегда можно было отделаться шуткой, как он обычно и делал. Гораздо огорчительнее для него было то, что Джун никогда не радовала его эстетическое чувство, хотя, казалось, у нее были все данные для этого; золотисто-рыжие волосы, светлые, как у викингов, глаза, что-то воинственное во всем ее облике. Совсем иначе обстояло дело с Холли, спокойной, кроткой, застенчивой, ласковой, хоть в ней и прятался шаловливый бесенок. Он с необыкновенным интересом следил за своей младшей дочкой, когда она еще была несформировавшимся утенком. Станет ли она лебедем? Ее смуглое с правильным овалом лицо, задумчивые серые глаза с длинными темными ресницами как будто и обещали, и нет. Только в этот последний год Джолиону стало казаться, что он может сказать безошибочно: да, она будет лебедем, темным, стыдливо застенчивым, но истинным лебедем. Ей минуло восемнадцать лет, мадемуазель Бос ретировалась - эта особа после одиннадцати лет, насыщенных непрерывными воспоминаниями, хорошо воспитанных маленьких Тэйлорах", переселилась в другое семейство, чье лоно отныне будет постоянно потрясаться ее воспоминаниями о "хорошо воспитанных маленьких Форсайтах". Она научила Холли говорить по-французски так же, как говорила сама.

Хотя Джолион не был особенно силен в портрете, тем не менее он уже три раза писал портрет своей младшей дочери и теперь, 4 октября 1899 года, писал в четвертый раз, когда ему подали визитную карточку, заставившую его брови изумленно поползти вверх:

М-р Сомс Форсайт.

Шелтер, "Клуб знатоков",

Мейплдерхем. Сснт-Джемс.

Но здесь мы позволим себе новое отступление в саге о Форсайтах...

Вернуться из долгого путешествия по Испании в дом, где опущены шторы, к маленькой перепуганной дочке и увидеть любимого отца, мирно спящего последним сном, - такое воспоминание не могло изгладиться из памяти столь впечатлительного и доброго человека, как Джолион. Ощущение какой-то тайны было связано с этим печальным днем и смертью того, чья жизнь текла так плавно, размеренно и открыто для всех. Казалось невероятным, чтобы отец мог так внезапно исчезнуть, не сообщив о своем намерении, не сказав последнего слова сыну, не простившись с ним; а бессвязные рассказы крошки Холли о "даме в сером" и мадемуазель Бос о какой-то мадам Эронт (как ему послышалось) заволакивали все каким-то туманом, который несколько рассеялся, когда он прочел завещание отца и приписку, сделанную позже. Его обязанностью как душеприказчика было уведомить Ирэн, жену его двоюродного брата Сомса, о том, что ей оставлены в пожизненное пользование проценты с пятнадцати тысяч фунтов. Он отправился к ней, чтобы сообщить, что капитал, с которого ей будут идти проценты, помещен в Индийских акциях и что доход ее будет равняться примерно 130 фунтам в год, свободным от подоходного налога. Это была его третья встреча с женой его двоюродного брата Сомса, если только она все еще оставалась его женой, в чем он был не совсем уверен, Он вспомнил, как увидел ее в первый раз, когда она сидела в Ботаническом саду, дожидаясь Босини, - прекрасная безвольная фигура, напомнившая ему Тицианову "Любовь небесную", и потом, когда, по поручению отца, он явился на Монпелье-сквер вечером, в тот день, когда они узнали о смерти Босини. Он до сих пор отчетливо помнил ее появление в дверях гостиной - ее прекрасное лицо, вдруг вспыхнувшее безумной надеждой и снова окаменевшее в отчаянии; он помнил чувство жалости, охватившее его, злобную улыбку Сомса и его слова: "Мы не принимаем" - и стук захлопнувшейся двери.

И теперь, в третий раз, он увидел лицо еще более прекрасное - не искаженное безумной надеждой или отчаянием Глядя на нее, он думал: "Да, не мудрено, что отец восхищался ею". И тут в памяти его возник и постепенно стал ясным странный рассказ о золотом закате его отца. Она говорила о старом Джолионе

с благоговением и со слезами на глазах.

– Он был так удивительно добр ко мне, не знаю почему. Он казался таким умиротворенным и прекрасным в своем кресле под деревом - вы знаете, я его первая увидела. Такой чудесный был день. Мне кажется, что счастливей смерти нельзя себе представить. Всякий был бы рад так умереть.

"Это правда, - подумал он.
– Всякий был бы рад умереть, когда сияет лето и сама красота идет к тебе по зеленой лужайке".

И, окинув взглядом маленькую, почти пустую гостиную, он спросил ее, что она теперь намерена делать.

– Я начну снова жить понемножку, кузен Джолион. Так чудесно иметь собственные деньги. У меня их никогда не было. Я, наверно, останусь в этой квартире, я привыкла к ней, но я смогу теперь поехать в Италию!

– Конечно, - пробормотал Джолион, глядя на ее робко улыбавшиеся губы.

Возвращаясь от нее, он думал: "Какая обаятельная женщина! Жалость какая! Я рад, что папа оставил ей эти деньги".

Он больше не виделся с ней, но каждые три месяца выписывал чек на ее банк и посылал ей об этом записку в Челси; и каждый раз получал от нее письмо с подтверждением, обычно из ее квартиры в Челси, а иногда из Италии; и теперь ее образ был неразрывно связан для него с серой, слегка надушенной бумагой, изящным прямым почерком и словами: "Дорогой кузен Джолион". Он был теперь богатым человеком и, подписывая скромный чек, часто думал: "Ведь этого ей, наверное, еле-еле хватает", - и чувство смутного удивления шевелилось в нем - как она вообще существует в этом мире, населенном мужчинами, которые не терпят, чтобы красота не была чьей-нибудь собственностью. Вначале Холли иногда заговаривала о ней, но "дамы в сером" быстро исчезают из детской памяти, а плотно сжимавшиеся губы Джун, когда в первые недели после смерти дедушки кто-нибудь упоминал имя ее бывшей подруги, отбивали охоту говорить о ней. Но один раз, правда, Джун высказалась вполне определенно:

– Я простила ей, я очень рада, что она теперь независима...

Получив карточку Сомса, Джолион сказал горничной, ибо он не терпел лакеев:

– Попросите его, пожалуйста, в кабинет и скажите, что я сейчас приду, - и, взглянув на Холли, спросил: - Помнишь ты "даму в сером", которая давала тебе уроки музыки?

– Помню, конечно, а что? Это она приехала?

Джолион покачал головой и, надевая пиджак вместо своей холщовой блузы, вспомнил внезапно, что эта история не для юных ушей, и промолчал. Но его лицо, пока он шел в кабинет, весьма красноречиво изображало полное недоумение.

У стеклянной двери, глядя через террасу на дуб, стояли два человека один средних лет, другой совсем юноша, и Джолион подумал: "Кто этот мальчик? Ведь у них же никогда не было детей".

Старший обернулся. Встреча этих двух Форсайтов второго поколения, значительно менее непосредственного, чем первое, в этом доме, который был выстроен для одного и в котором поселился хозяином другой, отличалась какойто скрытой настороженностью при всем их старании быть приветливыми. "Уж не пришел ли он по поводу своей жены?" - думал Джолион. "С чего бы мне начать?" - думал Сомс, а Вэл, которого взяли с собой для того, чтобы разбить лед, равнодушно стоял, окидывая этого бородача ироническим взглядом из-под темных пушистых ресниц.

– Это Вэл Дарти, - сказал Сомс, - сын моей сестры. Он на днях отправляется в Оксфорд; я бы хотел познакомить его с вашим сыном.

– Ах, как жаль, Джолли уже уехал. Вы в какой колледж?

– Брэйсноз, - ответил Вэл.

– А Джолли в Крайст-Черч-колледже; но он, конечно, будет рад познакомиться с вами.

– Очень признателен вам.

– Холли дома. Если вы удовольствуетесь кузиной вместо кузена, она покажет вам сад. Вы найдете ее в гостиной, если пройдете за эту портьеру, я как раз писал ее портрет.

Повторив еще раз "Очень признателен", Вэл исчез, предоставив обоим кузенам самим разбивать лед.

– Я видел ваши акварели на выставках, - сказал Сомс.

Джолиона передернуло. Он уже около двадцати шести лет не поддерживал никакой связи со своей форсайтской родней, но в его представлении они тесно связывались с "Дерби" Фриса и гравюрами Лэндсира. Он слышал от Джун, что Сомс слывет знатоком, но это только ухудшало цело. Он почувствовал, как в нем просыпается чувство необъяснимого отвращения.

– Давно я вас не видел, - сказал он.

– Да, - ответил Сомс, не разжимая губ, - с тех пор как... ну, да я, собственно, об этом и приехал поговорить. Вы, кажется, ее попечитель.

Джолион кивнул.

– Двенадцать лет немалый срок, - отрывисто сказал Сомс.
– Мне... мне надоело это.

Джолион не нашелся ничего ответить и спросил:

– Вы курите?

– Нет, благодарю.

Джолион закурил.

– Я хочу покончить с этим, - коротко сказал Сомс.

– Мне не приходится встречаться с ней, - пробормотал Джолион сквозь клуб дыма.