Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Поздравляю вас, - услышал он голос доктора, - она была на волоске.
Рука Сомса, закрывавшая лицо, опустилась.
– Благодарю вас, - сказал он, - благодарю очень, очень. А что же...
– Дочка, к счастью, мальчик ее бы убил. Вы понимаете, головка.
Дочь!
– Крайняя осторожность, уход за обеими, - услышал он слова доктора, и все будет благополучно. Когда приезжает мать?
– Сегодня между девятью и десятью, я надеюсь.
– Я побуду здесь до тех пор. Хотите повидать ее?
– Нет, не сейчас, - сказал Сомс, - перед вашим уходом. Я сейчас пришлю вам обед наверх.
И он пошел вниз.
Чувство невыразимого облегчения, но - дочь! Ему его казалось несправедливым. Пойти на такой риск, пережить все эти муки - и какие муки! ради дочери! Он стоял в холле перед камином с пылающими поленьями, подталкивая их кончиком ботинка, и старался успокоиться. "А отец?" - вдруг подумал он. Какое горькое разочарование, и ведь этого не скроешь! В этой жизни никогда не получаешь всего, чего хочешь! А другой ведь нет, а если даже она и есть, что в ней толку!
Пока он стоял там, ему подали телеграмму:
"Приезжай немедленно, отец при смерти.
Мама".
Он прочел это, и рыдание сдавило ему горло. Можно было думать, что он уже не способен что-либо чувствовать после тех ужасных часов, но это он почувствовал. Половина седьмого, поезд из Рэдинга в девять, поезд, с которым приезжает мадам, если она поспела на него, в восемь сорок, он дождется этого поезда и уедет. Он велел подать коляску, пообедал машинально и поднялся наверх. Доктор вышел к нему.
– Они спят.
– Я не войду, - сказал Сомс, точно избавившись от какой-то тяжести. У меня умирает отец. Я уезжаю в город. Все благополучно?
На лице доктора изобразилось что-то вроде изумленного восхищения. "Если бы они все были так хладнокровны!" - казалось, говорил он.
– Да, я думаю, вы можете спокойно уехать. Вы скоро вернетесь?
– Завтра, - сказал Сомс, - вот адрес.
Доктор, казалось, собирался выразить свое сочувствие.
– До свидания, - отрывисто сказал Сомс, повернулся и пошел.
Он надел меховое пальто. Смерть! Леденящая штука! Сев в коляску, он закурил - редкий случай, когда он себе разрешал папиросу. Ночь была ветреная и неслась на черных крыльях; огни экипажа нащупывали дорогу. Отец! Старый, старый человек! Безотрадно умирать в такую ночь!
Лондонский поезд подошел как раз, когда Сомс подъехал к станции, и мадам Ламот, плотная, вся в черном и очень желтая при свете фонарей, вышла на платформу с саквояжем в руке.
– Это все, что у рас с собой?
– спросил Сомс.
– Да, больше ничего, ведь у меня не было времени. Ну, как моя крошка?
– Благополучно - обе. Девочка!
– Девочка? Какое счастье! Ужасный у меня был переезд по морю!
Фигура мадам, черная, внушительная, нимало не пострадавшая от ужасного переезда по морю, поместилась в коляску.
– А вы, mon cher?
– У меня отец умирает, - стиснув зубы, сказал Сомс.
– Я еду в город. Кланяйтесь от меня Аннет.
– Tiens!
– пробормотала мадам Ламот.
– Quel malheur! [43]
Сомс приподнял шляпу и направился к своему поезду. "Французы!" - подумал он.
XIII
ДЖЕМСУ СКАЗАЛИ
Легкая простуда, которую он схватил в комнате с двойными рамами, в комнате, куда воздух и люди, приходившие навещать его, попадали как бы профильтрованными и откуда он не выходил с середины сентября, - и Джемсу уж было не выпутаться. Ничтожная простуда, одержавшая верх над его слабыми силами, быстро проникла в легкие. Ему нельзя простужаться, сказал доктор, а он взял и простудился. Когда он впервые почувствовал легкую боль в горле, он сказал сиделке, которую к нему приставили с некоторых пор: "Я знал, чем это кончится, это проветривание комнаты". Весь день он очень нервничал, аккуратно исполнял всяческие предписания и глотал лекарства; он старался дышать как можно осторожнее и каждый час заставлял мерить себе температуру. Эмили не очень беспокоилась.
Но на следующее утро, когда она вошла к нему, сиделка прошептала:
– Он не дает мерить температуру.
Эмили подошла к кровати и сказала ласково:
– Как ты себя чувствуешь, Джемс?
– и поднесла термометр к его губам.
Джемс посмотрел на нее.
– Какой толк от этого?
– хрипло сказал он.
– Я не желаю знать.
Тогда она забеспокоилась. Он дышал с трудом и выглядел ужасно слабым - бледный, с легкими лихорадочными пятнами. Ей много с ним было хлопот что говорить; но это был ее Джемс, вот уж почти пятьдесят лет ее Джемс; она не могла ни припомнить, ни представить себе жизни без Джемса - Джемса, который при всей своей придирчивости, пессимизме, под этой своей жесткой скорлупой, был глубоко любящим, добрым и великодушным к ним ко всем!
Весь этот день и следующий день он не произносил почти ни слова, но по его глазам было видно, что он замечает все, что делается для него, и выражение его лица говорило ей, что он борется; и она не теряла надежды. Даже это его молчание и то, как он берег каждую крошку своей энергии, показывало, какое упорство проявляет он в этой борьбе. Все это ее ужасно трогало, и хотя при нем она была спокойна и сдержанна, как только она выходила из его комнаты, слезы текли по ее щекам.
На третий день она вошла к нему, только что переодевшись к чаю - она старалась сохранить свой обычный вид, чтобы не волновать его, так как он все замечал, - и сразу почувствовала перемену. "Не стоит больше, я устал", - ясно было написано на его бледном лице, и когда она подошла к нему, он прошептал:
– Пошли за Сомсом.
– Хорошо, Джемс, - спокойно ответила она, - пошлю сейчас же.
И она поцеловала его в лоб. На пего капнула слеза, и, вытирая ее, Эмили заметила его благодарный взгляд. В полном отчаянии и уже потеряв всякую надежду, она послала Сомсу телеграмму.
Когда он, оставив за собой черную ветреную ночь, вошел в большой дом, в нем было тихо, как в могиле. Широкое лицо Уормсона казалось совсем узким; он с особенной предупредительностью снял с него меховое пальто и сказал: