Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Подъезжаем, - сказала Флер.
– Береговая дорожка возмутительно открытая. Еще разок! О, Джон, не забывай меня!
Джон ответил поцелуем. И вскоре можно было видеть, как разгоряченного вида юноша выскочил из вагона и торопливо зашагал по платформе, шаря по карманам в поисках билета.
Когда наконец Флер догнала его на берегу, немного дальше Кэвершемского шлюза, он сделал над собой усилие и привел себя в относительное равновесие. Если разлука неизбежна, что ж, он не будет устраивать сцен. Ветер с ясной реки переворачивал наизнанку листья ракит, и они серебрились на солнце и провожали двух заговорщиков слабым шелестом.
– Я объяснила нашему шоферу, что меня укачало в поезде, - сказала Флер.
– У тебя был достаточно естественный вид, когда ты выходил на платформу?
– Не знаю. Что ты называешь естественным?
– Для тебя естественно выглядеть сосредоточенносчастливым. Когда я увидела тебя в первый раз, я подумала, что ты ни капли не похож на других людей.
– В точности то же я подумал о тебе. Я сразу понял, что не буду любить никого, кроме тебя.
Флер засмеялась.
– Мы до нелепости молоды. А юные грезы любви несовременны, Джон. К тому же они поглощают массу времени и сил. Сколько веселых похождений предстоит тебе в жизни! Ведь ты еще и не начал; даже стыдно, право. И я; Как подумаешь...
На Джона нашло смущение. Как она может говорить такие вещи сейчас, перед самой разлукой!
– Если ты так говоришь, я не могу уехать. Я скажу маме, что должен работать. Подумай, что творится в мире.
– Что творится?
Джон глубоко засунул руки в карманы.
– Да, именно: подумай, сколько людей умирают с голоду.
Флер покачала головой.
– Нет, я не желаю портить себе жизнь из-за ничего.
– Из-за ничего! Но положение отчаянное, и ведь нужно как-то помочь.
– Ох, все это я знаю. Но людям нельзя помочь, Джон; они безнадежны. Только их вытащат из ямы - они тотчас лезут в другую. Смотри, они все еще дерутся, строят козни, борются, хотя ежедневно умирают кучами. Идиоты!
– Тебе их не жалко?
– Жалко? Конечно, жалко, но я не намерена из-за этого страдать: что в том пользы?
Они замолчали, взволнованные: перед каждым впервые обнажилась на мгновение природа другого.
– По-моему, люди - скоты и идиоты, - упрямо повторила Флер.
– По-моему, они просто несчастные, - сказал Джон.
Между ними словно произошла ссора в этот высокий и страшный час, когда в последних просветах между ракитами им уже виделась разлука.
– Ладно, ступай спасай своих несчастных и не думай обо мне.
Джон застыл на месте. На лбу у него проступила испарина. Он весь дрожал; Флер тоже остановилась и хмуро глядела на реку.
– Я должен хоть во что-нибудь верить, - сказал Джон в смертельной тоске.
– Все люди созданы, чтобы наслаждаться жизнью.
Флер засмеялась.
– Да, но ты сам-то смотри не упусти свое. Впрочем, может быть, по твоим понятиям, наслаждение заключается в том, чтобы мучить самого себя. Таких немало, что и говорить.
Она была бледна, глаза ее стали темнее, губы тоньше. Флер ли это смотрела на воду? У Джона явилось чувство нереальности, точно он переживает сцену из романа, где влюбленному приходится выбирать между любовью и долтом. Но вот она оглянулась на него. Ничего не могло быть упоительней этого быстрого взгляда. Он подействовал на Джона, как натянутая цепь на собаку, - заставил его рвануться к девушке, виляя хвостом и высунув язык.
– Нечего нам глупить, - сказала она, - времени слишком мало. Смотри, Джон, отсюда тебе будет видно, где я переправлюсь через реку. Вон там, за поворотом, у опушки леса.
Джон увидел конек крыши, две-три дымовые трубы"; заплату стены между деревьями - и у него упало сердце.
– Мне нельзя больше мешкать. Лучше не заходить дальше той изгороди, там слишком открыто. Дойдем до нее и распрощаемся.
Они молча шли бок о бок, рука об руку, приближаясь к изгороди, где полным цветом распустился боярышник, белый и розовый.
– Мой клуб - "Талисман", Стрэттон-стрит. Пикадилли. Туда можно писать совершенно безопасно, и я бываю там довольно аккуратно раз в неделю.
Джон кивнул. Лицо его застыло, глаза глядели на неподвижную точку в пространстве.
– Сегодня двадцать третье мая, - сказала Флер, - девятого июля я буду стоять перед "Вакхом и Ариадной" в три часа; придешь?
– Приду.
– Если тебе так же скверно, как мне, значит все хорошо. Пусть пройдут эти люди!
Муж и жена, гулявшие с детьми, шли мимо по-воскресному чинно.
Последний из них прошел наконец в калитку.
– Семейный жанр!
– сказала Флер и прислонилась к цветущей изгороди. Ветви боярышника раскинулись над ее головой, и розовая кисть прильнула к щеке. Джон ревниво протянул руку, чтобы отстранить ее.
– Прощай, Джон.
Мгновение они стояли, крепко сжимая Друг Другу руки, Потом губы их встретились в третий раз, а когда разомкнулись, Флер отпрянула и, метнувшись за калитку, убежала. Джон стоял там, где она его оставила, прижимался лбом к той розовой кисти. Ушла! На вечность - на семь недель без двух дней! А он тут упускает последнюю возможность смотреть на нее! Он бросился к калитке. Флер быстро шла, чуть не наступая на пятки отставшим детям. Она обернулась, помахала ему рукой, потом заторопилась вперед, и медленно шествовавшая семья заслонила ее от его глаз.
Вспомнилась смешная песенка:
Пэддингтонский вздох - самый горький, ох!
Испустил он похоронный пэддингтонский вздох...
И он в смятении заспешил назад к Рэдингскому вокзалу. Всю дорогу до Лондона и от Лондона до Уонсдона он держал на коленях раскрытое "Сердце стези!" и слагал в уме стихотворение, до того переполненное чувством, что строки нипочем не желали рифмоваться.
XII
КАПРИЗ
Флер спешила. Быстрое движение было необходимо: она опаздывает, и когда придет, ей понадобится весь ее ум. Уже миновала она острова, станцию, гостиницу и направилась к перевозу, когда увидела у берега лодку, в которой стоял во весь рост, держась за прибрежные кусты, какой-то молодой человек.