Сага о Греттире

Автор неизвестен

В «Сагах об исландцах» нередко рассказывается о берсерках, которые притесняют мирных жителей, покушаясь на их жен и добро. Такие рассказы были, по-видимому, литературным штампом. Однако рассказ о берсерках на норвежском острове Харамарсей в «Саге о Греттире» (глава 19) совершенно индивидуален во всех своих деталях. Он не похож на рассказы о берсерках в других сагах. Вместе с тем он очень похож на сказание о разбойниках, которое было записано в прошлом веке на норвежском острове Харам (в древности — Харамарсей). Возможно поэтому, что и это сказание, и соответствующий рассказ в «Саге о Греттире» восходят к устному рассказу о подлинных событиях. Но в сказании имя Греттира не упоминается, и кое-что в сказании не так, как в саге.

Очевидно, конечно, что литературная схема, использованная в рассказе о Гламе (главы 32–35), — это сказка-бывальщина о привидении, или, вернее, о живом мертвеце. Жанр этот широко представлен в «сагах об исландцах», и он до сих пор чрезвычайно популярен в Исландии. Рассказ о Гламе — самый знаменитый представитель этого жанра. В этом рассказе есть

ряд мотивов, характерных для данного жанра: тело сразу после смерти становится черным, огромным и очень тяжелым; мертвец ездит ночью верхом на коньке крыши и убивает людей и скот; с мертвецом надо сражаться и, убив его, отрезать голову и приложить ему к ляжкам, и потом сжечь. Однако в рассказе о схватке Греттира с Гламом есть ряд индивидуальных черт, придающих ему глубокий психологический смысл. Эта схватка оказывается самым трагическим из всего, что произошло в жизни Греттира. Как подобает герою, Греттир движим ненасытной жаждой подвига, и, вступив в единоборство с самым страшным из известных ему врагов человечества, он его одолевает. Но его победа оказывается и его поражением. В тот самый момент, когда он убивает Глама, луна выплывает из-за облака, и он видит страшные глаза Глама, и он слышит его проклятье, обрекающее его на одинокую жизнь в изгнании, на беды и злосчастье. Он теперь всегда будет видеть в темноте страшные глаза Глама и, как беспомощный ребенок, бояться темноты. С этого момента то, что Греттир боится темноты, становится, наряду с его обреченностью на несчастье, лейтмотивом повествования.

Современный читатель будет, вероятно, склонен истолковать взгляд Глама, парализующий Греттира, как изображение определенного переживания. Греттир как бы заглядывает в свою собственную душу и видит там то, что заставляет его ощутить свою неполноценность и парализует его волю и мужество. Такое толкование подсказывается многими высказываниями о Греттире в саге и, в частности, высказыванием девушки-служанки о физической неполноценности Греттира (глава 75). Вместе с тем такое толкование делает психологию Греттира чрезвычайно близкой психологии современного человека с его склонностью к комплексу неполноценности. Однако если взгляд Глама и Греттирова боязнь темноты — действительно выражение комплекса неполноценности, то сходство с психологией современного человека здесь только кажущееся. На самом деле именно здесь всего резче проявляется различие между психологией современного человека и психологией человека эпохи саг. Для современного человека ощущение собственной неполноценности — это его внутреннее ощущение, оно включено в сферу его личности, оно, так сказать, полностью субъективировано. Между тем для Греттира, напротив, собственная неполноценность — это чьи-то страшные глаза, которые чудятся в темноте, нечто внешнее по отношению к личности, нечто, так сказать, полностью объективированное.

В «Саге о Греттире» прощупывается как основа также другой вид сказок-бывальщин, а именно сказки об утилегуманнах, жанр, специфически исландский (утилегуманны — это люди, которые якобы живут в необитаемой части Исландии). Жанр этот был широко распространен в Исландии уже в новое время. Но, судя по «Саге о Греттире», он существовал уже в древности. Реальная основа сказок об утилегуманнах — люди, которые, подобно Греттиру, будучи объявлены вне закона, были вынуждены скрываться от преследования врагов в необитаемых местностях. В рассказах об этих людях они сами и долины, в которых они якобы живут, издавна наделялись фантастическими чертами. Утилегуманны обычно — полувеликаны, наделенные исключительной силой и благородством; долины, в которых они живут, изобильны; скот у них крупнее и жирнее, чем у людей, и т. д. Для того, что рассказывается в саге о Халльмунде, или Лофте (главы 54, 57, 61 и 62), и о Торировой Долине и Торире (глава 61), образцом явно послужили сказки об утилегуманнах.

Но всего больше ученые интересовались сходством «Саги о Греттире» с древнеанглийской «Поэмой о Беовульфе», особенно — схваток Греттира с великаном и великаншей в Песчаных Холмах (главы 64–66) и схваток Беовульфа с Гренделем и его матерью. Сходство это было замечено уже около ста лет тому назад, и с тех пор многие пытались объяснить его. По-видимому, однако, сходство это не означает никакой связи. Дело в том, что сказочные схемы, лежащие в основе этого сходства (освобождение человеческого жилья от повадившегося в него демонического существа и поход в жилье этого существа), распространены по всему свету, и, следовательно, ни одну из них нельзя возводить к какому-то одному источнику. Что же касается мотивов, которыми осложнены эти схемы в саге и в поэме, то здесь расхождений гораздо больше, чем сходств, и, следовательно, сходства вполне могут быть случайными.

Однако сравнение саги с поэмой не было совсем бесплодным. Оно подчеркнуло одну очень характерную особенность саги — то, что сказочные мотивы трактуются в ней чисто реалистически. Например, сказочный мотив спуска под воду в жилье демонического существа в «Поэме о Беовульфе» трактуется так: герой целый день спускается на дно моря в подводную пещеру, отбиваясь от морских чудовищ. Между тем в «Саге о Греттире» тот же сказочный мотив трактуется так: герой пробирается в пещеру, нырнув под водопад, подобный тому, который действительно существует на севере Исландии. Для «Саги о Греттире», как и для всех «саг об исландцах», вообще характерно, что, хотя в ней часто проявляется вера в сверхъестественное, рассказ, в котором проявляется эта вера, как правило, не покидает почвы реальной действительности. Так, например, в рассказе о том, как старуха Турид погубила Греттира при помощи колдовства, проявляется самая наивная вера в колдовство, однако в этом рассказе нет ничего, что не могло бы произойти в действительности: к Скале Острову прибивает корягу, Греттир ранит себе ногу при попытке расколоть корягу, у него делается заражение крови, враги его пользуются тем, что он при смерти, чтобы одолеть его.

Литературные прообразы всего очевиднее в последней части саги в рассказе о приключениях Торстейна Дромунда, брата Греттира, в Византии (главы 86–89), причем эти прообразы — письменные. Вся история знакомства Торстейна со знатной византинянкой Спес очень похожа на то, что рассказывается о короле Харальде Суровом в так называемой «Гнилой Коже», одной из саг о норвежских королях. Точная аналогия ложной клятвы Спес есть в романе о Тристане и Изольде. Прообразы других хитростей, при помощи которых Спес обманывает своего мужа, тоже есть в средневековой литературе. В силу своего авантюрно-романического характера вся эта часть саги не похожа на «сагу об исландцах». Поэтому многие считали ее «поздним добавлением» или «интерполяцией». Однако в «сагах об исландцах» рассказ обычно теряет историческую почву, как только он переходит на события в отдаленных странах, т. е. события, о которых в исландской устной традиции не сохранилось точных сведений, и даже стиль в таких случаях обычно меняется: исчезает лаконизм, появляются округленные фразы, не сообщающие ничего нового, и т. д. Естественно, что как только теряется историческая почва, в повествование вкрадываются литературные схемы. Возможность того, что вся эта часть — «позднее добавление», или «интерполяция», исключается также и тем, что месть Торстейна за Греттира (а она — основное в этой части саги) предусматривается в самой саге (например, в главе 41) и что, согласно морали, характерной для «саг об исландцах», смерть героя не могла остаться не отомщенной. Впрочем, тот, кто писал сагу, не подозревал, конечно, что она может выражать какую-то мораль, точно так же как, рассказывая о том, как Торстейн Дромунд и Спес отправились в Рим замаливать свои грехи, он не подозревал, что этот рассказ — злая сатира на цинизм церковной морали: из рассказа выходит, что грешить можно сколько угодно, только надо потом выполнить все предписания церкви, не скупясь при этом на средства.

«Сага о Греттире» содержит много сведений, которые есть также в других сагах. Обычно считается, что все эти сведения попали в данную сагу из этих других саг, которые были, таким образом, ее письменными источниками. Однако все эти сведения несомненно восходят в конечном счете к устной традиции, а установить, попали ли эти сведения в «Сагу о Греттире» непосредственно из нее или из других саг, невозможно. Точно так же невозможно установить происхождение вис (т. е. строф), встречающихся в саге. Все эти висы — особая разновидность древнеисландской литературы, так называемая скальдическая поэзия. Основная особенность этой поэзии заключается в том, что она, в отличие от «саг об исландцах», подразумевает личное авторство. Однако это не то личное авторство, которое господствует в литературе нового времени. Авторство в скальдических стихах осознавалось только в отношении формы, по не содержания. Поэтому форма этих стихов крайне вычурна, а содержание их — только факты. Так, в «Саге о Греттире» висы обычно просто повторяют те факты, которые сообщаются и в прозе. Поскольку скальдические стихи всегда подразумевают личное авторство, о каждой висе в «Саге о Греттире» сообщается, что она сочинена (или «сказана», как обычно говорится в саге) каким-то определенным человеком, большей частью — самим Греттиром. Однако, как удается установить по данным языка, в действительности большинство вис в саге сочинено не тем, кому они приписываются, т. е. не в IX или X в., а позднее. Не исключено, впрочем, что некоторые из вис, которые приписываются Греттиру, были действительно сочинены им.

Вычурность скальдических стихов беспримерна в мировой литературе. Размер — обычно очень сложный: аллитерации и внутренние рифмы образуют в строфе всегда тот же строгий узор. Порядок слов часто совершенно противоестественный: отдельные предложения переплетаются друг с другом. Кроме того, содержание стиха часто зашифровано посредством очень своеобразных поэтических фигур, так называемых кеннингов. Кеннинг это условное и трафаретное обозначение из двух или более существительных, из которых одно определяет другие. Так, в кеннинге мужчины, или воина, определяемое — имя одного из богов или название дерева мужского рода, а определение — то, с чем мужчина имеет дело, т. е. битва, доспех, корабль, сокровище и т. п. (например, «Бальдр щита», «Ньёрд корабля», «Фрейр меча», «ясень битвы»); в кеннинге женщины определяемое — имя богини или название дерева женского рода, а определение — то, с чем имеет дело женщина, т. е. украшение, наряд, угощение и т. д. (например, «Фрейя золота», «Гевьюн нива», «липа скамьи», «береза запястья»); в кеннинге корабля определяемое — конь или другое животное (медведь, лось, олень, волк и т. д.), а определение — все, что имеет отношение к кораблю (например, «конь паруса», «олень каната», «бык штевня», «мерин реи»). Аналогичные трафареты существовали также для кеннингов битвы, золота, меча, крови, ворона и т. п. Подставляя синонимы или кеннинги вместо составных частей кеннинга, можно было сделать его многочленным (например, «Ньёрд медведя волн»). Передать всю эту сложную и вычурную форму в переводе на русский язык можно только приблизительно. Но такой перевод скальдических стихов оправдывается тем, что содержание их, как правило, очень скудно (только факты, сообщаемые и в прозе), и форма настолько условна, что она как бы независима от содержания.