Сага о королевах
Шрифт:
— Ты должен научиться прощать.
— Может быть, мне надо простить больше, чем ты можешь себе представить.
От этих слов у меня по спине пробежали мурашки. Мрак в моей душе стал сгущаться. События, о которых я старался не вспоминать, вновь всплыли в памяти.
— Все равно, — ответила Тора, — если ты не простишь, то сам и будешь от этого страдать. «И остави нам долги наши, яко и мы оставляем должником нашим», — учил нас епископ Торгаут.
— Разве тебе всегда легко прощать? — спросил я, чтобы перевести беседу на другую тему.
Подумал и добавил:
— Святой Патрик говорил, что в рабстве женщинам приходится тяжелее, чем мужчинам.
— Не так уж и плохо быть рабыней. Во всяком случае, для меня, ведь я рождена в рабстве.
Она помедлила, а потом все-таки сказала:
— Хотя очень тяжело, когда у тебя отнимают детей. Твоих собственных деточек. Когда их относят в лес.
Я никогда не мог себе представить, что это вообще может быть. Я был потрясен.
— Но ведь в Ирландии вы живете по законам Господа? А здесь все решает хозяин рабов. Это его дело, поскольку именно ему придется кормить маленького раба.
— А у тебя было много детей?
Она подумала и посчитала по пальцам.
— Шесть.
— А где они сейчас?
— Двоих отнесли зверям, один умер еще в младенчестве. Один умер, когда уже был взрослым мальчиком. А девочку продали.
Всего у меня получилось пятеро, и я решил, что Тора неправильно посчитала.
— А у тебя был муж? — я уже знал, что по законам рабы не могут вступить в официальный брак.
— У меня был мужчина, которого я очень любила. Его звали Сигмунд, и он умер много лет назад. Но отцом моих детей был не он. Рабыня не может протестовать, когда с ней хотят переспать дружинники или сам хозяин. Если она откажется, ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот. И у меня есть еще сын, который стал свободным. Его отец был свободным человеком и забрал у меня ребенка.
В ее голосе слышалась гордость.
— А ты не знаешь, где он? — с удивлением спросил я.
— Нет, последний раз я его видела, когда мальчику исполнилось две зимы, — спокойно ответила Тора. — Но у меня нет причин для жалоб. У меня все есть. Да и свободные не всегда могут делать то, что им хочется.
— Может, ты и права, — ответил я, смотря на огонь.
Тора бесстрастно рассказывала, что значит быть изнасилованной, носить в себе зародившуюся от этого насилия жизнь, что значит отдать сына и видеть, как продают твою дочь, и что значит пережить убийство ребенка.
И может быть, именно невинно убиенных младенцев ей и было жалко больше других. Именно их она хотела бы вырастить и воспитать.
— И все это ты простила?
— Да, — серьезно ответила Тора. — И мне не на что жаловаться. Я не голодала и не мерзла на морозе.
Она была похожа на маленькую птичку, что без устали насвистывает свою песенку о том, что ей не на что жаловаться.
Мне нечего было ответить.
И тут Тора внезапно сказала:
— Я слышала, у тебя много ужасных шрамов. Я, конечно, не знаю, откуда они у тебя, но может, из-за них тебе так трудно простить?
— Нет, не из-за них, — ответил я, но к горлу подступил комок.
Я заметил, что она разглядывает меня, и заставил себя посмотреть ей в глаза. И тогда я увидел, чего в них нет — искры жизни.
Я плакал на ее плече, как будто она была моей матерью, я считал, что она меня понимает. И только сейчас я понял, что несмотря на ее доброту и внимание ко мне, что-то в ее душе давным-давно умерло. Она была похожа на корабль с пробитым килем.
Я встал, подошел к ней и обнял за плечи. Мне хотелось утешить ее, но я понимал, что опоздал.
И тут она снова неожиданно спросила:
— Кефсе, ты останешься в трапезной на ночь?
Мне было трудно удержаться от улыбки. Я не очень понимал, куда она клонит, но надеялся, что ее слова имели другой смысл, чем могло показаться.
— Да, я хотел поработать. Может, потом я и смогу заснуть, если по-настоящему устану.
— Ты не возражаешь, если я принесу шкуры и лягу тут на скамье? Здесь так тихо и спокойно, как в больших палатах.
— Мне будет только приятно, что я не один.
Я огляделся. Это была просторная трапезная, но я бы никогда не сказал, что это праздничные палаты.
Она выскользнула наружу и вскоре вернулась с двумя козьими шкурами, разложила их на скамье, свернулась калачиком и почти мгновенно заснула.
Я работал всю ночь, и сон сморил меня только под утро.
Когда я проснулся, Торы уже не было. Во дворе переговаривались слуги. Но я понял, что еще очень рано — на улице было совсем темно.
Я разжег огонь. Потянулся и стряхнул с себя остатки сна.
Вскоре я вновь был так поглощен работой, что не замечал ничего вокруг. Я уже много успел переписать, когда дверь в трапезную без стука открылась. Мне показалось, что я узнал по шагам вошедшего. Это действительно была Гуннхильд.
— Вот ты где! — сказала она. — Когда же ты встал?
— Я никак не мог заснуть прошлой ночью, поэтому решил пойти в трапезную и заняться делом.
— Я тоже плохо спала сегодня.
— А как королева Астрид?
Гуннхильд покачала головой.
— Она очень плоха. Она так ужасно кашляла, что нам пришлось приподнять ее, чтобы она смогла уснуть хоть на чуть-чуть. Но думаю, она не спала не только из-за болезни. Я много думала над ее рассказом.
— Она сказала много, над чем стоит задуматься.
— Да, мы поговорим и об этом. Но сейчас пойдем в палаты. Все сидят и ждут нас завтракать.
Астрид тоже сидела за столом, но почти не говорила за едой.
— Я вас позову, как только смогу рассказывать дальше, — сказала она после завтрака.
Я отправился обратно в трапезную.
Хотя я и делал записи во время рассказа, тем не менее потребовалось много времени, чтобы записать по порядку все произошедшее за неделю. Я старался писать как можно мельче, потому что не надеялся, что Гуннхильд сможет достать еще пергамент.