Сага о королевах
Шрифт:
— Я не просто сходил с ума, — неуверенно ответил я, откинулся назад и закрыл глаза, — Она была в моей душе и в моем сердце, и ни о чем другом, кроме нее, я не мог думать. Я чувствовал ее присутствие везде, и мои мысли всегда были о ней. Я ощущал вкус ее губ на своих губах, запах ее тела был для меня подобен сладкому меду… Теперь ты понимаешь, Гуннхильд, как много она для меня значила? И что я должен был испытывать, когда перерезал ей горло собственной рукой? И когда видел, как ее белое тело выбрасывают за борт — тело, которое давало мне такое наслаждение?
— Да, — ответила она, — мне кажется, я тебя понимаю. Но ведь Кефсе этого не понимал?
— Кефсе вообще не мог думать ни о чем подобном. Он был обеспокоен спасением собственной души.
Она посмотрела на меня, а затем спросила:
— А ты думаешь, Бог обрек твою Бригиту на вечные муки?
— Мне не нужен такой Бог, — резко ответил я.
— Ты спас ее от рабства, хотя тебе и пришлось ради этого перерезать ей горло.
И это было правдой, хотя я все никак не мог успокоиться. Наша хрустальная лодка чуть было не разбилась.
— Тебе было с ней хорошо, — продолжила Гуннхильд, — и ты отмолил и свои, и ее грехи. Так почему ты сейчас так страдаешь?
— Не знаю, — ответил я. В душе моей царило смятение.
— Ниал, почему ты так часто говоришь о горе и страданиях? Зачем? Что тебе это дает?
— Страдание определяет душу человека, — ответил я, — так меня учили с детства. Может, мне поэтому так трудно забыть об этом. Конн, мой воспитатель, хотел, чтобы я стал монахом.
— Но ты не доставил ему этой радости, — улыбнулась Гуннхильд.
— Иногда я все же радовал его. Он всегда был доволен, когда видел, как я тянусь к знаниям.
— И еще ты рассказывал, что он все время молился?
— Да, он возносил молитву Богу несколько раз в день в определенные часы. Обычно такие молитвы возносятся один раз в день, но Конн делал это три раза. И последнюю молитву он произносил, сидя в бочке с ледяной водой.
Гуннхильд рассмеялась переливчатым смехом. Мне очень нравился ее смех, но на этот раз я обиделся за Конна.
— Он делал это во имя всех грешников. Он молился за них, — холодно сказал я.
— И кому он помог? — не унималась Гуннхильд.
— Надеюсь, что кому-то, — ответил я, и на этот раз сам не смог сдержать улыбки.
Куда делось мое ужасное настроение? Чему я так радовался? Отголосок памяти о страданиях таял в моей душе. Гуннхильд вела меня в страну наслаждения, и я следовал за ней.
Она была Гуннхильд из Тирнанег, она была женщиной, поющей Брану сыну Фебала:
Есть далекий-далекий остров,Вкруг которого сверкают кони морей.Прекрасен бег их по светлым склонам волн,На четырех ногах стоит остров. Радость для взоров, обитель славы,Равнина, где сонм героев предается играм,Стоит остров на ногах из белой бронзы,Блистающих до конца времен,Милая страна, во веки вековУсыпанная множеством цветов.Там неведома горесть, и неведом обман,На земле родной, плодоносной,Нет ни капли горечи, ни капли зла,Все — сладкая музыка, нежащая слух. [21]21
Перевод А.А.Смирнова.
Мы продолжили чтение моей рукописи.
Когда же мы дошли до описания наложницы конунга Олава, то я сказал, что наверняка она не была так ужасна, как ее представила Астрид.
— Была, — ответила Гуннхильд, — я ее видела.
— Когда?
— После смерти короля Магнуса, двенадцать зим назад. Альвхильд приехала тогда к одному дану по имени Торкель. Когда-то давно она оказала ему большую услугу. И он хорошо принял ее, сделал все, чтобы она смогла забыть горе. Но перед Рождеством она загрустила.
— Что тебя печалит, мать короля? — спросил ее Торкель.
— Меня печалит, что я встречу это Рождество на дворе, не принадлежащем человеку королевской крови, — ответила Альвхильд.
— Это уж слишком, — сказал я, — а кто тебе это рассказал?
— Торкель. И сама Альвхильд. Потому что Торкель ответил ей, что Альвхильд лучше уехать к конунгу Свейну. Она так и сделала, а мне передала привет от Торкеля. Альвхильд долго гостила у Свейна, даже после того, как я уехала в Данию. И она стала совершенно невыносимой. Рассказывала всем, что ее отец никогда не был бондом, а в Англии у нее есть родственники высокого происхождения. И она хвасталась, как обошлась с Торкелем. Слава Богу, она наконец уехала в Англию.
Мы говорили и говорили, и никак не могли наговориться.
Я рассказывал ей о своем детстве и о смерти отца. И о поездках по миру. Я переводил ей песни, которые сложил сам и которые слышал от других. Я рассказывал предания о королях Тары и о героях Ирландии.
А Гуннхильд поведала мне северные сказания.
Я был удивлен, как много песен и вис она знала. Кроме того, пересказала она мне и многие королевские саги. О королях, правивших раньше в Свитьоде, и о языческих богах.
— Но ведь здесь наверняка было и капище? — спросил я.
— Да, в Скаре, — ответила она.
Я ответил, что слышал, что языческим богам продолжают приносить жертвы. Гуннхильд кивнула.
— А разве ты не обратил внимание, что многие дружинники что-то бормотали, когда пили пиво на Рождество? — спросила она. — Они специально говорили так тихо, чтобы священники их не услышали. Но они посвящали свои возлияния языческим богам — Одину или Тору.
— Так об этом ты не рассказываешь священникам? — спросил я.
— А зачем?
— Язычница!
— Ирландец! — тут же ответила Гуннхильд. — Уж не решил ли ты, что наш Рудольф похож на твоего Патрика?